А. Солнцев-Засекин - Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова

Немного времени спустя после его приезда в госпиталь нагрянул генерал-инспектор лагерей военнопленных, фельдмаршал-лейтенант граф Штюрг, кажется, брат убитого австрийского премьер-министра. Узнав, что в госпитале есть военнопленный русский врач и, должно быть зная о свободе, которой пользовался доктор Гутковский, граф Штюрг, не разобравшись в том, что Гутковский уже арестован, а Филиппович-Гончаренко прибыл в Кёсег уже после побега Корнилова, и путая Гончаренко с Гутковским, отдал приказ об аресте злополучного серба.

Доктор Максимилиан Клайн был Штюргом немедленно отрешен от должности, а на его место назначен штаб-врач доктор Иоганн Груби, чех по происхождению.

Вне госпиталя также были произведены аресты в связи с побегом Корнилова. Поблизости госпиталя, почти визави его, жила молоденькая девушка, круглая сирота, служившая переписчицей в магистрате или полиции – не помню точно – Мицци Гайденрайх. Ее сердце тронулось тяжелым положением русских военнопленных, но бедняжка ничем не могла облегчить его. И вот когда кто-нибудь из русских офицеров или солдат умирал в госпитале, Мицци Гайденрайх провожала покойника до могилы и на скромные сбережения своего маленького жалования покупала букетик цветов, который бросала на одинокий гроб… Потом и гроб, и букетик засыпали, а Мицци Гайденрайх со слезами уходила с кладбища. Никто из нас ни разу не обменялся с нею ни одним словом, но все мы, уходя с кладбища, уносили воспоминание о милой девушке, выразившей столько участия к нашему тяжелому положению.

Нам удалось довести о Мицци Гайденрайх до сведения государыни императрицы Александры Федоровны. Государыня была очень растрогана и просила сестер милосердия, уезжавших для объезда концентрационных лагерей, передать скромной немецкой девушке из маленького провинциального городка драгоценную брошь от русской императрицы с ее инициалами, как память того, что русские люди поняли ее сочувствие к их несчастью. Император Франц-Иосиф разрешил сестрам передать эту брошь, когда во время приема у него ему было доложено об этом поручении, и сам был очень растроган. Брошь была передана, кажется, сестрой Романовой или Ключаревой.

Но… жалует царь, да не жалует псарь… и, когда был обнаружен побег Корнилова, эпизода с брошью оказалось достаточно для ареста Мицци Гайденрайх по подозрению… что русская императрица подкупила ее брошью для оказания содействия Корнилову в побеге… Как и Филиппович, и арестованные офицеры, ничего не знавшие о побеге Корнилова, Мицци Гайденрайх просидела в крепости несколько месяцев до суда и потом была освобождена за неимением улик, но лишилась службы и очень бедствовала.

Доктор Гутковский, Мартьянов и Веселов были приговорены к крепостному заключению на разные сроки. Доктор Гутковский вернулся потом в Россию и бывал в семье генерала Корнилова. Дальнейшая судьба Мартьянова и Веселова мне неизвестна.

Из других лиц, не бывших арестованными, я после встречался в России с капитаном Савиновым (в Петербурге в июле 1917 го да), с летчиком Васильевым (в Петербурге в октябре 1917 года) и поручиком Дворниченко (в Киеве весною 1918 года).

Главный же, после Францишика Мрняка, помощник Корнилова по побегу, его денщик Дмитрий Цесарский был приговорен к одиночному крепостному заключению до конца войны с Россией, не перенес его тяжести и умер в плену.

Что можно прибавить к этому?

Выше всех других подвигов – исполненный долг, и всякие слова слишком истрепаны, затерты и опошлены, чтобы можно было найти подходящие выражения для человеческой мысли. Мне казалось, людям должно было бы быть стыдно говорить о героизме; его можно лишь почувствовать и о нем можно только думать.

Я рассказал о холодных неприкрашенных фактах, большего я не хочу и не могу.

В самом госпитале побег генерала Корнилова принес много благоприятных для пленных перемен.

Доктор Груби, убежденный чешский националист и русофил, всеми силами старался облегчить положение пленных. Если он не мог добиться признания кого-либо полным инвалидом для возвращения на родину, то добивался признания полуинвалидом и отправления в нейтральные страны. Других он задерживал и после выздоровления в госпитале, где условия жизни были лучше, чем в лагерях.

Он подтянул своих помощников, и медицинский уход за больными солдатами улучшился. Улучшилось и содержание солдат. Благодаря редкой добросовестности поставщика, мадьярского еврея г-на Шара, стол в офицерском отделении был и ранее вполне удовлетворительным, но этого нельзя было сказать про солдатское отделение, где, пользуясь недосмотром доктора Клайна, некоторые из его помощников расхищали продукты, доставлявшиеся Шаром для довольствия пленных. Жалобы пленных солдат переводчики из русских же военнопленных солдат-евреев переводили доктору Клайну умышленно неправильно.

Теперь доктор Груби сам мог расспрашивать пленных солдат, для чего брал у пленных офицеров уроки русского и украинского языков. Продукты, доставляемые для солдат, теперь стали поступать полностью…

Своих русских симпатий и русской ориентации доктор Груби совершенно не скрывал.

Помню, как он бегает по палатам и, хватая себя за волосы, восклицает:

– Вы слышите, как звонят? Это плохо звонят: так звонили, когда у вас Варшаву взяли… Что такое у вас в России творится? Ведь мы знаем, что теперь у вас снарядов уже довольно. Сейчас у нас, у австрийцев, – поправляется он, – ничего нет, ни людей, ни снарядов, ни продуктов, чтобы кормить армию, а у вас все есть. Что ваше Временное правительство старается что ли, чтобы его разбили? Я спрашиваю Милюкова: что это, глупость или измена? Что ваш Керенский – на самом деле дурак, или только притворяется им? Неужели вы будете разбиты и Чехия так и не будет свободной?!..

И все эти восклицания и разговоры слышат и доктора, и санитары, и офицеры австрийского караула… Они могли бы донести, но…

Во-первых, громадное большинство их, почти все – австрийские евреи и, в сущности, до судьбы двуединой монархии им нет никакого дела. «Австрийская империя – хорошо! Чехословацкая республика – хорошо! Мне все равно!» – как торжественно заявил один из караульных австрийских офицеров… Во-вторых, все эти доктора, офицеры, солдаты как черти ладана боятся попасть на фронт. Они забаррикадировались в тылу и знают, что не успеют они донести на доктора Груби, как тот устроит им переосвидетельствование и отправит на фронт. Может быть, доктор Груби попадет в крепость, но перед этим они-то сами, наверное, попадут на фронт… и, спасая свою драгоценную жизнь, они предпочитали молчать.

Мы, пленные, сделались хозяевами госпиталя, и не мы боялись нашей охраны, а она побаивалась нас, зная, что нашей жалобе доктор Груби даст более веры, чем ее объяснениям. Караульные офицеры первые торопились при встрече отдать честь, часовые вытягивались и отдавали на караул, санитары просили о протекции, когда хотели поехать в отпуск, доктора молчали, когда видели, что пленные расходуют десятки бутылок зельтерской воды, обливая ею друг друга в шуточных баталиях… Служащие хозяйственной части выбивались из сил, чтобы на масленицу были настоящие русские блины, а на Благовещение – традиционные «жаворонки», которые никак не удавались госпитальным пекарям-австрийцам. Караульный офицер, которого один из пленных угостил гречневой кашей, полученной им в посылке из России, не смел сознаться, что она ему вовсе не нравится, и бедняга притворялся, что она пришлась ему очень по вкусу. «Я не смел… – говорил он мне после. – А может быть, поручик обиделся бы, если бы я сказал, что мне не нравится. Он мог бы пожаловаться доктору Груби, что я оскорбил русское национальное кушанье». Да, следует сознаться, что многие из нас, пленных, злоупотребляли положением, сложившимся в Кёсеге при докторе Груби…