Сергей Трубецкой - Минувшее

Как я ни старался проводить на практике теоретически правильный принцип, что каждый на своем месте должен возможно интенсивней продолжать работу я чувствовал, что у меня подчас руки опускаются, Революция все отравляла и, быть может, еще хуже того — все опошляла.

Помимо того, что никакая работа в тогдашних условиях не могла меня удовлетворить, я с первых же дней, привыкши к чрезвычайно интересному труду во Пскове, почувствовал, что той работы, которая выпала на мою долю в Петрограде,— мне мало. Я как-то сказал об этом О. П. Герасимову, бывшему Товарищем Министра народного просвещения (при министре Мануйлове). Герасимов предложил мне дополнительно взять на себя представительство Министерства в нескольких междуведомственных Комиссиях, представлявших государственный интерес. Техническая сторона вопросов, касающихся Министерства, должна была разрабатываться специалистами-чиновниками, но Герасимов не доверял в это время чиновникам защищать государственные интересы. Я очень скоро убедился в полной его правоте: его опасения были даже значительно превзойдены печальной действительностью.

Я согласился с предложением Герасимова и был немедленно назначен представителем Министерства в Ликвидационную Комиссию по делам Царства Польского, в Главный Земельный Комитет и в Комиссию по выработке законопроектов по вероисповедным вопросам (не помню ее точного наименования). Участие в этих Комиссиях дало мне возможность наблюдать как бы подкладку работы нашего пресловутого Временного правительства, на которое возлагалось столько наивных надежд. Много тяжелого я здесь навидался.

В Главном Земельном Комитете, который занимался разработкой всех аграрных законопроектов для Временного правительства, а в будущем и для Учредительного Собрания, я заседал всего один-единственный раз, на первом его торжественном заседании, после чего подал в Министерство народного просвещения мотивированное прошение об отставке как его представитель в этом учреждении. Сделал я это, посоветовавшись с дядей Гришей Трубецким, который раньше убеждал меня войти в это учреждение, «чтобы не сдавать никаких позиций». Выслушавши мой рассказ об этом первом заседании и характеристику его членов, дядя Гриша вполне одобрил мое желание уйтииз этого «совета нечестивых». Герасимов, хотя немного поспорил, во тоже согласился, что это место — не для меня.

Вот что происходило на заседании.

Вырабатывалась торжественная публичная Декларация Главного Земельного Комитета, перед началом его работ. О, эти декларации!!. Как они навязли у всех в зубах и всем осточертели за это время: Россия гибла под пустой треск велеречивых деклараций! В проекте этой Декларации говорилось, что Главный Земельный Комитет намерен вести свои работы в направлении «передачи трудящимся всей земли сельскохозяйственного пользования». Стоит ли говорить, что «трудящимися» в деревне считались только крестьяне...

Я всегда был и остался сторонником частного землевладения, в том числе и крупного, но выступать в Комитете в защиту этого положения было бы совершенно бессмысленно, принимая во внимание его состав и общие настроения в стране в это революционное время. Вдобавок, я был в Комитете представителем Министерства народного просвещения и мне совершенно не полагалось выступать от его лица в качестве безнадежного защитника помещичьего землевладения. Я решил попробовать маневрировать...

Попросив слова как представитель Министерства, я сказал, что туда постоянно поступают заявления из разных губерний о захвате крестьянами «в революционном порядке» школьных земельных участков, в частности фруктовых садов и огородов. При современных настроениях крестьянских масс,— мягко выразился я,— заявление высокого государственного органа, призванного подготовить законодательное разрешение земельного вопроса, говорящее о передаче всей земли «трудящимся», будет безусловно принято как санкционирование таких неправомерных захватов, так как крестьяне,— говорил я,— привыкли только себя считать «трудящимися»... Поэтому я предлагал исключить из Декларации эту «опасную формулировку» и представил вместо нее другую. Я не помню сейчас точно предложенной мною формулы, она, сознательно, была бесцветна и неопределенна. Я не мог, конечно, надеяться провести в Главном Земельном Комитете, с типично эсеровскими тенденциями, здравую государственную точку зрения. Я пытался только хотя бы обломить острие революционной формулы. С другой стороны, я таким образом испытывал, чего я лично мог бы достигнуть в Комитете в смысле возможного «обезвреживания» этого опасного учреждения...

Моя формулировка прошла не полностью — я на это и не надеялся, и сознательно включил в нее небольшую долго «запроса», чтобы было с чего уступать. Однако, даже с поправками, моя формула начисто исключила эсеровскую фразочку о передаче всей земли трудящимся. Признаюсь, я был тогда изумлен этому своему успеху. Просто присутствовавшие (в огромном большинстве — «левые») не поняли моего «подвоха».

Но дело скоро переменилось. На заседание прибыл Министр Земледелия, В. М. Чернов, «Селянский министр», как он себя называл,— сквернейший тип социал-революционера интернационалиста. Узнав от председателя Комитета о ходе работы, Чернов, революционным нюхом, сразу обратил внимание на изменения в редакции проекта Декларации. Он заявил, что формула о передаче «всей земли трудящимся» имеет принципиальное значение, и поэтому предложил... переголосовать уже принятый текст Декларации.

Мой протест против переголосования уже принятых положений — «что, насколько мне известно, не практикуется ни в одной культурной стране» — не имел никакого значения. Текст Декларации был переголосован, и никто — кроме меня — не голосовал за только что принятый тем же Комитетом текст.

Я понял, что делать мне в Главном Земельном Комитете нечего. Я и пошел туда с отвращеньем, но не считал возможным отказаться, не испытав на практике, не могу ли я быть там хоть сколько-нибудь полезным. Для этого было достаточно первого заседания...

Совершенно иные впечатления я вынес из нескольких заседаний Комиссии по выработке законопроектов о старообрядческих общинах, на которых мне пришлось присутствовать.

Председательствовал в Комиссии проф. С. А. Котляревский, которого я давно знал; человек умный, образованный (далеко не все профессора — образованны), умеренных убеждений, но очень слабого характера, что сказалось впоследствии, при большевиках.

На этих заседаниях мне пришлось впервые познакомиться с А. И. Гучковым, которого, несмотря на некоторые его явные недостатки, я ценил до самой его смерти, как человека безусловно незаурядного. К сожалению, как и столь многие в России, Гучков — «не Удался»... А он мог бы быть полезен России. Многое, в чем его обвиняли,—особенно после 1917 года—было совершенно несправедливо и обычно основано на искажении фактов (вольном или невольном). Гучков был горячий патриот и убежденный монархист, но у него была резкая неприязнь к Государю (Николаю Александровичу) , быть может — личная. На эту тему мы, разумеется, никогда с ним не говорили, ни в 1917-м, ни позднее, при наших частых встречах с ним в Париже.