Сергей Трубецкой - Минувшее

Все революции в истории случаются не столько от мощи напора разрушительных сил, сколько от слабости сопротивления сил охранительных. Русская революция 1917 года является яркой иллюстрацией этого.

Положение было трудное, но, повторяю, не безнадежное, я сказал бы даже более — пока даже еще не трагическое. Из действительно трагического положения страну — кроме чуда— может вывести только гений. В 1917-м, по моему глубокому убеждению, Россию мог - спасти и не-гений, но человек с ясной головой и сильной волей. Одним словом — человек типа Столыпина, которого даже его сторонники, к коим принадлежал и я, "гением" все же никогда не считали.

Процесс истории неповторим, но, в сущности, власти надо было тогда, в общих чертах, сделать аналогичное тому, что сделал ранее Столыпин: проявить умеренный либерализм и крепко взять поводья в руки...

Власть не сделала ни того, ни другого — последовала революция!

Первая пореволюционная власть (Временное правительство) попробовала применить исключительно первую часть этой политической программы, при этом исключив «умеренность», а напротив, доведя «либерализм» до совершенного абсурда. «Либерализм» — в искаженном смысле «всепозволенности» — был, действительно, доведен до крайних пределов, а какая бы то ни было государственная власть доведена до нуля...

Результат — новая, большевицкая революция!

Большевики стали проводить исключительно вторую часть программы. Они бросили всякий «либерализм» и довели «власть» до абсурда, то есть до пределов безграничного абсолютизма. Таким методом большевики держатся уже больше 20-ти лет, но губят страну и, конечно, рано или поздно сами падут жертвой кровавой революции, если решительным образом не эволюционируют, что мало вероятно!

Февральская, так называемая «бескровная», революция открыла, таким образом, целую серию революций в России, серию еще не закончившуюся...

Примирить с собой нашу «левую общественность» наша дореволюционная власть конечно не могла, и даже не должна была к этому стремиться, иначе ей пришлось бы самой идти по губительному пути будущего Временного правительства. Но не раздражать, а, напротив, привлечь на свою сторону представителей умеренно-консервативного и даже умеренно-либерального направления власть могла и должна была это сделать.

Отбрасывать в оппозицию таких монархистов и людей таких умеренных убеждений, как, например В. В. Шульгин или М. В. Родзянко, было со сторовы государственной власти преступлением, если только не... идиотизмом.

Но если уж вести такую политику, не считающуюся ни с каким общественным мнением, то надо, по крайней мере, создать материальную силу, чтобы проводить ее. Так потом поступили большевики, создав ВЧК.

Наша дореволюционная власть не только об этом не позаботилась, но даже, напротив, ослабила тот и без того уж слабый аппарат принуждения, который был в ее руках... Отправка на фронт части городовых и стражников, которых и так было в России слишком мало! — как политически оценить такое действие?!

Значительно позже я узнал, что такие высшие чиновники, как С. Е. Крыжановский, требовали увеличения числа полиции, но их голос оставался гласом вопиющего в пустыни... Признаюсь, не без гордости вспоминаю, как однажды (примерно в 1912 г.) я слушал в небольшом обществе, как излагал политическую программу умеренного либерализма проф. С. А. Котляревский. Мы возвращались с ним домой, и С. А. спросил меня о моем мнении. «Я с вами почти во всем согласен,— ответил я ему,— но к каждому пункту либеральной программы я бы прибавил: при этом усиливается штат полиции...» С..А. счел это юношеской бутадой с моей стороны, а между тем теперь ясно, что я был тогда совершенно прав... Позднее я узнал, что в Англии и во Франции было в то время, пропорционально, в 5 и в 9 раз больше полицейских сил, чем в «Царистской» России. Если я не ошибаюсь, ни в одном государстве мира не было в процентном отношении к населению таких слабых полицейских сил, как у нас.

Если слабость полицейских сил была видна и опытным бюрократам, как Крыжановский, и неопытным юнцам, как я, то действия государственной власти, еще ее ослаблявшие, нельзя назвать иначе как — безумием. Об «измене» тут, конечно, не могло быть и речи.

Когда теперь (1939 г.)—во время войны—я наблюдаю во Франции, как многочисленные и молодые чины моторизованной полиции проверяют документы куда более старых и хилых запасных солдат, отправляемых в армию, я глубоко ценю это мудрое и государственное решение вопроса.

И в 1917 году я думал, а теперь я еще более в этом уверен, что спасти положение в России одним умеренным либерализмом, к которому лежало и лежит мое сердце, было невозможно. Но я надеялся тогда, а теперь я еще больше в этом уверен, что спасти положение сочетанием этого умеренного либерализма с проявлением силы власти было вполне возможно.

Если представители тогдашней власти были противниками мало-мальски либеральной политики ( я считал и считаю это большой ошибкой), тогда они тем более должны были усиливать полицейский аппарат власти, а они его ослабляли... Действительно: Quos perdere vult...

Я хорошо помню волнительный февральский день, когда мне в кабинет председателя комитета ВЗС Северного фронта (Герасимов был тогда в Москве) принесли только что полученную из Петрограда, еще не опубликованную телеграмму железнодорожникам «Комиссара Бубликова», сообщавшую о начавшейся революции...

«Началось»,— подумал я и сердце мое сжалось. «Началось!»—думали вокруг меня почти все мои сотоварищи по работе в Земском Союзе, и сердца их бились от радости... Добрая половина этих людей — большей частью, хорошего интеллигентского типа — были совсем не революционерами, но они верили, что над Россией «занимается заря свободы»... Не один из них в скором будущем пал под пулями большевиков.

Я уже говорил, что никогда в жизни не испытывал такого душевного одиночества, как в эти тяжелые дни...

Сведения из Петрограда приходили к нам во Псков очень скоро, а уже на следующий день после начала революционных событий оттуда приехал застигнутый там ими псковский вице-губернатор В. С. Арсеньев. Непосредственно с вокзала приехал он ко мне на квартиру, и я был поражен его видом: что сделалось с человеком за два дня! Его рассказы о лично им виденном производили гнетущее впечатление, он был глубоко расстроен. Я старался надеяться, что Арсеньев все же преувеличивает. Но все оказалось правдой.

Приходилось глядеть в глаза фактам.

Ужас от революции усугублялся тем, что шла война.

Положение действительно стало трагическим, и только Великий человек мог теперь спасти Россию. Надежды, что такой гений явится, не было. Я чувствовал себя, буквально, как человек, оглушенный ударом по голове...