Николай Оцуп - Океан времени

Что-то есть божественное…
Тени бледные передо мной. О ком
Грусть моя? У поздних сожалений
Слезы многие, когда кругом
Больше муки, чем в других столетьях,
Страшно, что скрывать, и за себя…
Если же топор на тех и этих,
Значит, он, увы, и на тебя…
Но зачем я спрашиваю это
В темной камере, где столько света?

Ты меня спасаешь. А сама
Чем жива? Так жутко не бывало
Мне еще… Ужасный год. Зима
И тюрьма… Всего-то было мало.
Не умея глубоко страдать,
Слишком озабоченный покоем,
Должен был тебя я потерять…
Сердце бьется с новым перебоем:
Малодушествую и горю.
С ближними как ближний говорю.

7

Вот и лагерь концентрационный,
Нерв Европы новой. Длинный стол,
Так же мягко полуосвещенный,
Как у Леонардо. Ореол
Горя, тихое недоуменье
У евреев, ждущих, что дадут…
Библии простейшее значенье,
Может быть, доходчивее тут,
Чем в других убежищах позорных
(Для униженных и беспризорных)…

Мягкость женственная, даже лесть,
Мелкое предательство, раздоры
Шумные и жалкие… Что есть
С теми общего у этой своры?..
С теми, кто подготовлял приход
Существа бесплотного, как слово…
Что такое «избранный народ»?
Но уже решение готово:
Здесь шумящие вокруг столов —
Из семьи Его учеников.

Грустные глаза у них. Смеются,
Тощий свой прихлебывая суп…
Вновь унижены и не сдаются.
Вновь народ такой-то, зол и груб,
Чтоб военным играм не мешали,
Гонит Шейлока, а с ним и всех
Бедных и затравленных. Печали
Дети, разве не отпущен грех
Вам ожесточения, нахальства,
Жадности, злословия, бахвальства?

Негодующему на таких
Ясно, что несносные упрямы,
Как бесспорно знающие: их
Веры и увертливости драмы
Поразительны по глубине
Чистоты, и так ли уж печально,
Если торговавшие на дне
Римской древности и феодальной
И сейчас — воистину душа
Мира (и льстеца, и торгаша).

Можно не арийца от арийца
По тому хотя бы отличить.
Что один и рыцарь, и убийца,
А другому страшно кровь пролить.
Как патриций на христианина,
Презирая и жалея их,
Как на Человеческого Сына
Воинов ватага молодых,
Смотрит новый век на иудеев,
Тяжбу с ними новую затеяв.

Братство и Мессия… Чудный бред
Именно у них еще возможен.
В их судьбе, католик и сосед,
Камень ростовщичества заложен
Кем? Не оттого ли и отпор:
Гениальность цепкого расчета,
«Денежки». Но весь расчистив сор,
Знаешь, чья доходчива забота
О великом равенстве людей:
В сердце христианства — иудей.

Бедный родственник Иезекиля
На гуманистических ролях,
Жгучей ненависти не осиля,
Потом унижения пропах.
Судьям, и царям, и патриарху
И сегодняшний подобен жрец.
Иеремия, лучше Ирмиаху
(Чудный звук), Израиля венец
На века почувствовал терновым
(Розы вплетены в Завете Новом).

И уже тогда и не один
Говорит о счастии узревших
То, загробное. Простолюдин
Библии, для нас, для не посмевших
В неисповедимое взлетать,
Будут ли достаточными цели
Здешние? Или тоска опять
Небеса откроет, чтобы смели…
В концентрационном лагере
В холоде писал я (в январе).

Был я не один: как звери в клетке,
В комнатах и зале пятьдесят
Человек, среди которых редкий
Не был чем-то (Herr Kommerzienrat) [33],
В мелком зле зевали, огрызались,
Долго спали, ели поедом
Одиночек. И меня касались
Их несчастья не одним крылом.
Словно фурии они кружились,
Нового умчать с собою силясь.

Но была заветная черта
Твоего присутствия, за эту
Не переступала мерзость та
(Муза так сварливую газету,
Грустно и брезгливо пробежав,
Тут же забывает), и с любовью
Душу ты мою, с пути убрав
Мелкое, к чужому изголовью
По ночам вела не раз: «Жалей…
Видишь, как он спит в судьбе своей…»

У меня лирическая муза,
Но размеры эпоса нужны
Для тобою поднятого груза
И моей и не моей вины.
Есть же, кроме лирики жемчужин,
И большая форма… Не покой
Нами у Гомера обнаружен,
А глухой сочувствия прибой,
Выносящий на берег убитых
В битвах и расправах знаменитых.

Приходила музой ты ко мне
И строка звучала величаво,
И на пленника в чужой стране
Прошлое терциной и октавой
Надвигалось, как прибой, шумя,
И, как море на песок, слагало
Между рифмами двумя-тремя
То, над чем нервически и вяло
В поисках ответа, а не фраз
Я на воле мучился не раз.

Я настойчивостью повторений
Связь держу частей. Пера нажим,
Страшноватый для стихотворений,
Отвечает замыслам моим
(Так нужна симфонии объемам
Главных тем возвратная игра).
Будет ли поэма целым томом?
Или брошу в море недобра
С первыми лишь главами бутылку,
Прежде чем приму иную ссылку?

Ты писала мне: «Любовь проста,
Много раз тебя я осуждала,
Но, душой твоею, занята,
Все, что отвлекло бы, — отстраняла.
А теперь в несчастий своем
Ты мне дорог, как ничто на свете.
Вытерпи. Мы скоро отдохнем.
Я служу в военном лазарете,
Сочинила я молитву здесь:
«Свет, да, свет насущный дай нам днесь!»

Ясно именно в такое время:
Все — одна огромная семья.
Будь и ты хорошим с ними всеми,
Не слабей, не жалуйся. Твоя».
Знали взысканные благодатью,
Что покинуть может и она.
Ты, светясь над лагерной кроватью,
Плакать не учила: мне дана
Там, где хлеба черствая краюха
Поважнее Гете, — твердость духа.

8

Стало все понятнее: закат,
Жизнь в последнюю вступила четверть…
Вспомним первую. Уже томят
Тайны вечности, любви и смерти.
Все предчувствуем, и вся дана —
Нового характера природа,
И душа больна, изумлена:
У нее героя и урода
Склонности. Ребенок вовлечен
В бури века, подрастает он.

Юношество — многих подражаний
Время (и с традициями бой),
Сил не бережем, на первом плане
Честолюбие: пленить собой.
Обмануть, пожалуй, но поправим.
Жизнь-то впереди… Эксперимент.
Ну, а так не лучше ли? Заставим
Наши вкусы не роптать: момент
Требует того-то. Беспощадный
Сам к себе, растерянный и жадный,

Юноша уверен, что нашел
Навсегда себя в надежной школе,
Секте, склоке. Что ж, он молод, зол
И великодушен. Он на воле.
Совесть в нем почти заглушена,
Хоть, конечно, иногда смущает,
И подруга, может быть жена,
Мучится, но он и сам страдает:
В четверть зрелости переходя,
Жизнь уже не хочет без вождя

Истинного длиться. Кем же будет
Он? Очередной ли лжепророк
Увлечет? Иль сердца пыл остудит
Истина? Какой она урон
Современнику немолодому
И еще пытливому задаст?
Холодно и трезво, по-другому,
Чем недавно (уж Экклезиаст
Чувствуется в тех же сменах года),
Мы тоскуем. Радует свобода