Николай Оцуп - Океан времени

Новый круг, и самый безобидный,
Оттого не холод и не страх
Он внушает. Может быть, постыдный,
Для меня он в розовых тонах.
Клонит деятельнейшего к лени,
Как дитя усталое ко сну,
Вместо лихорадки вдохновений
Страшную он чувствует весну,
Бормоча: какая незадача,
По-обломовски, и даже плача.

Сердце Человеческое… Лень…
В жилах — иссякание природы,
А в воображенье — пальмы сень,
Зной, и ветерок, и пароходы,
Облака, и зыблется река
Отдыха, и нежности, и лета,
И объятий с милою, пока,
Словно падая с другого света,
Хлыст действительности — трезвый день
Не хлестнет забывшуюся лень.

Лень… на сына золотого века
Падают железные века,
Люди убивают человека.
Возле отвращения — тоска.
В ночь и рабство неженку уводят,
Холодом терзают, бьют кнутом,
Сильные и злые счеты сводят
С никому не нужным существом.
Лень… Из всех пороков слабость эта
Всех пленительнее для поэта.

Он и сам не создан для труда
Полупобедителей природы,
И, для них негодный никуда,
Он и сам не прочь на годы, годы
Для всего суетного уснуть.
Только вот беда: в своей дремоте
Будет слушать он: молчи! забудь!
И очнется на последней ноте
Внутренней мелодии своей,
Не грустя, что не дал жизни ей.

Присылая мне «Promessi sposi» [38]
(Дни большой разлуки, дни чумы)
И другие книги — об угрозе
Новой ты напомнила: зимы
Худшей (в судном веке — сорок третьей)
Но подчеркнутых тобою слов
Выразительных, как междометье:
«Казнь, побег, решайся, будь готов!» —
В лагере не поняла цензура…
(Dura lex [39], как говорится, — дура…)

Снова разбудить меня успев,
Ты мое тюремное смиренье
В грозный час преобразила в гнев.
Слышался мне голос в отдаленье:
«Если ты вернешься без ноги
Или с выколотыми глазами,
Я твоя вдвойне. Беги, беги!
И других веди. Я за плечами».
Лень уже овладевала мной,
Ты же мне: «Мужайся, дорогой!»

В каждом из необычайных писем:
Слышал я: «Но ты ведь хуже их
И от всех, кто рядом, независим».
Жил в ответ на голос мук твоих.
Но прочтя: «Молись, Как перед боем!» —
Вдруг я ночь увидел между строк
И расстрел. Не так сирены воем
Наш бывал разбужен городок,
Как душа тобою: мы бежали,
Люди с автоматом опоздали.

Грузовик, и быстро на носках,
Чем-то металлическим бряцая,
Немцы врассыпную. Мы в кустах.
Трепещу. И, не совсем земная
И не только где-то в вышине,
Ты глядишь на маленького зверя
Перепуганного, и на дне
Страха, сам себе еще не веря,
Чувствую глубокое родство
С не боящимися ничего.

И, пока обходят, шепчут, шарят,
Измеряю расстоянье от
Мудреца во мне до малой твари.
Кто-то рядом и уже вот-вот…
Схватят и, конечно, расстреляют…
Снова приступ ужаса и твой
Голос: «Нас мучения сближают
Навсегда. Не дрогни — я с тобой…»
Привыкал я понемногу, что там,
Не бояться немца с пулеметом.

И скрывался я на дне страны
Переутомленной, где все то же
Напряжение, и так длинны
Были дни и ночи под рогожей,
Не всегда на сене, под скалой.
Все-то не приходят англичане.
Весь народ: старик и молодой —
Весь почти в бегах. На первом плане,
Как всегда, везде в такие дни,
За работой хищники одни.

12

В этой ночи первобытной арфа
Милосердия, звучала мне:
И Мария, и, конечно, Марфа
Две сестры приора. Седине,
Ощетиненной над статуэткой,
Всей его фигурке и глазам
Пристально-рассеянным я редкой
Радостью обязан. То, что нам
Был он как отец, не выражает
Главного. Другое поражает.

«Дон Лоренцо, я не ел два дня».
«Ах да ох, к такому-то пойдите,
Только, не ссылайтесь на меня».
«Фра Сильвестро, вот бы мне в обитель
Вашу спрятаться хоть на денек,
Место бы переменить». — «Конечно,
Только знаете, наш уголок
Под надзором». Нежно и сердечно
Слушает просителя монах.
Выйдешь — камень у тебя в руках.

И на фоне том, на грустном фоне
Эгоизма, сладости и лжи,
Старец, сильный в духе, не в законе,
Сам себе сказавший: «Послужи
Небу через них» — для всех гонимых
Друг (обманутых не обмануть),
Думал я о западных Зосимах
Возле нашего приора: жуть
Холода, бездомности, погони
И — добро и луч потусторонний.

Жизнью утомленный и собой,
Я набрел (а говорят, что нет их)
Третий раз на гений световой.
Первый (неожиданность в поэтах)
Чем особенно чарует всех?
Ни тщеславия, ни шарлатанства…
Кровью дописавшийся до «Эх!
Без креста!», он — чистый… Постоянства
Светлый образ, высоко над ним,
Незапятнан, непоколебим,

Твой явился мне в иерархии
Лучших душ: посмела пренебречь
Всем и понесла грехи чужие.
Третий, брат хозяйственных предтеч —
Патриархов, солнцем-Назаретом
В хладе римских норм пронизан весь.
Я к нему явился за советом,
Где места надежные. Он: «Здесь!» —
«Но за это — смерть!» Он: «Погостите!»
Я: «Нас много!» — «Все и приходите».

Эмигранту тоже дан заказ
Родиной: расширь мои владенья,
Там, вдали, на месте нужен глаз,
Нужен слух, великие творенья
И дела народов, мне чужих,
Раскрывающие, чтобы слово
Русское запечатлело их.
Знать хочу. Прилежно и толково
Переводчик делает свое,
Но поэт, нужнее мне твое.

Мной воспитанный, в себе несущий
Образ мой, ты можешь, не боясь,
Их учить дороги. Вездесущий
Дух у любознательности. Связь
Всех частей земли и мне виднее
Будет, если выучишься там
Наблюдать. Я не хочу в идее
Знания действительности. Сам
Год за годом сравнивай, присутствуй,
Вдумывайся, вглядывайся, чувствуй!..

Вглядываюсь, чувствую, и вот
Из догадок главная: быть может,
Провидение меня ведет
В сердце самое Европы (что же
И у нас без инока поймешь),
Мы на опыте не столь печальном
Видеть подлиннейшее сквозь ложь
В братстве, несомненно идеальном,
Все должны бы… Если, как плакат,
Трое — дама, рыцарь и аббат —

Нас в века надежды и турниров
И молитв зовут, — отцы и фра,
Наших дней затворники, вампиров
Обезвреженных — не та пора —
Пусть напоминают. Мракобесье,
Измельчав, на тысячи интриг
Рассыпается, и странной смесью
Добродушия, священных книг,
Вдовьей клеветы, проделок мелких,
Явного обилия в тарелках,

Весело дымящихся, — живут
Нынешние, не греша убийством
И кровосмешением, как тут
Предки их грешили. Византийством
Хитроумия утомлены,
Тексты многие они и сами
Позабыли, не томят их сны
О подвижниках, и между нами
В рясах обыватели ничуть
Не были бы странными, не будь

Между ними иногда забавник,
Чьи деянья учат каждый час
Жить самоотдачей, как Наставник,
И прощать клевещущим на нас…
Лучшие страницы «Илиады»
Кажутся пустым набором слов,
Если нужно хлеба и пощады…
Беглеца гостеприимный кров
Согревал, и охраняла вера
Старца нашего, его примера