Елена Мищенко - Русская муза парижской богемы. Маревна

Горячие споры нередко заканчивались дракой, потом все мирились, слушали музыку, танцевали. Дым стоял коромыслом. Но зато всегда в огромном котле кипел гороховый суп с ветчиной, жарились котлеты, дымилась разварная картошка. Немудрено, что народу всегда набивалось битком. Любимым гостем Васильевой был Модильяни. Она с него никогда не брала денег, спокойно выдерживая все его выходки, даже тогда, когда он раздевался донага, призывая всех посмотреть как он сложен. «Я похож на бога?» – кричал он, а потом громко декламировал терцины Данте и пел итальянские песни. Бледные английские и американские девицы жадно его рассматривали и шептали: «Боже, как он прекрасен, настоящий красавец эпохи Возрождения».

Еще одним любимым местом сбора художников был кабачок, который открыла бывшая натурщица Розали. Она обожала Моди, но не могла выдерживать его пьянства, безалаберности. На одной из стен кабачка Моди нарисовал фреску, которая не понравилась Розали, и она выгнала Моди на улицу. Это его привело в бешенство.

– Дура, – говорил он, – неужели ты не понимаешь, что эта фреска стоит тридцать или сорок тысяч франков?

Розали рассмеялась:

– Что?! Эта мазня? Мне она не нужна. На следующий день все с ужасом обнаружили, что стена закрашена белой краской.

Когда Моди не стало, Розали страшно переживала. Она рыдала и повторяла: «Если бы я его кормила, он бы прожил дольше». Ей также было жаль и фрески, за которую, как ей сказали, она могла бы получить от трехсот до пятисот тысяч франков.

Именно там, в кабачке Розали, Маревна познакомилась с «обворожительным великаном», как она его называла – мексиканским художником Диего Ривера. Его имя было также объемно, как и его носитель. Полностью оно звучало: Диего Мариа де ла Консепсьон Хуан Непомусено Эстанислао де ла Ривера-и-Барьентос Акоста-и-Родригес.

Диего рассказывал о себе небылицы, всякий раз добавляя новые живописные подробности. Достоверно то, что он родился в 1886 году в древнем мексиканском городе Гуанахуато. Семья была небогатой, но, как уверял Ривера, родовитой, свидетельством этому служит его длинное имя. Он был очень даровитым ребенком. Родители, обнаружив у него талант к рисунку, послали его учиться в Сан-Карлос в Академию изящных искусств. После ее окончания он решил посвятить себя живописи и отправился в Испанию.

В 1909 году живопись еще не была экспортным товаром – не существовало передвижных музейных выставок, не говоря уже о репродукциях работ великих мастеров. Чтобы увидеть Эль Греко, Гойю, Веласкеса, Рафаэля, Босха или Микельанджело, нужно было посетить музей. Диего часами простаивал у полотен великих мастеров в музеях Мадрида, Барселоны, Толедо. Но одной Испании ему показалось недостаточно, и в 1910 году он приезжает в Париж, селится в центре художественной жизни – на Монпарнасе. Париж – это еще и школа живописи. Самое большое художественное потрясение Диего испытал, увидев в витрине торговца картинами Волара полотно Сезанна. Впоследствии он рассказывав: «Я начал разглядывать картину в одиннадцать часов утра. В полдень Волар отправился обедать и запер дверь галереи. Когда через час он вернулся и увидел, что я все еще стою перед картиной, погруженный в созерцание, то метнул на меня свирепый взгляд. Я был так плохо одет, что он, должно быть, принял меня за вора. Потом он вдруг встал, взял другую картину Сезанна и поставил ее в витрине вместо первой. Потом одну за другой принес еще три картины Сезанна. Уже начинало темнеть. Волар зажег свет в витрине и поставил туда еще одну картину Сезанна. Наконец он вышел ко мне и, стоя в дверях, крикнул: «Да поймите, вы, больше их у меня нет!»

Диего явился домой в половине третьего утра, у него начался жар, он бредил – так подействовали на него холод парижских улиц и потрясение от картин Сезанна. Первая встреча с Сезанном стала для Диего определяющей. Он начал нескончаемые поиски новых путей в искусстве. В Париже в то время совершалась революция в истории искусств, основы модернизма закладывались в живописи, архитектуре, музыке, поэзии, литературе.

Ривера стал сторонником эстетических теорий кубизма, его богом становится Пабло Пикассо. С ним он не только говорит на одном языке, он и мыслит, и творит подобно своему кумиру. Занимаясь живописью, Диего, как он сам говорил, «побеждал в себе демонов».

Классическая испанская живопись, которую он изучал в Академии Сан-Карлос и в Толедо, проникаясь влиянием Эль-Греко, была сокрушена и низвергнута кубизмом с его изломами и дерзким отрицанием основ. «Всякое движение вперед, – говорил он, – это революционное движение, которое не щадит ничего».

Вскоре сбывается самое заветное желание Диего. Вместе с Фуджитой и Кавасимой, японскими художниками, он знакомится с Пикассо, приходит в его мастерскую. На Монпарнасе его окружают художники, которые ищут пути к новому искусству. У него возникает особая общность с художниками и писателями – эмигрантами из Восточной Европы: Сутиным, Кислингом, Максом Жакобом, Ильей Эренбургом (который сделает Риверу прототипом своего героя Хулио Хуренито, принца богемы, хвастуна и фантазера). А с Амедео Модильяни его связывала настоящая, хоть и эксцентричная, дружба, с братской взаимопомощью, совместными попойками и бурными ссорами.

Он был высок, тучен, громогласен. Всегда ходил в широкополой шляпе и с тростью, на которой были вырезаны ацтекские фигурки. В «Ротонде» он появлялся с русской женщиной – Ангелиной. Вот какой она осталась в воспоминаниях Ильи Эренбурга: «…Петербуржанка, с голубыми глазами, светлыми волосами, по-северному сдержана. Ангелина обладала сильной волей и хорошим характером, это ей помогало с терпением, воистину ангельским, переносить приступы гнева и веселья буйного Диего. Он говорил: «Ее правильно окрестили…»

Мастерская Риверы на улице дю Депар привлекала многих художников. Они собирались почти ежедневно и, как всегда, за разговорами, спорами и нехитрым угощением пролетала ночь. Ангелина была приветлива, она, казалось, не возражала против шумных сборищ и всегда была удивительно ласкова с Диего. Он отвечал ей тем же, они, казалось, были очень близки и счастливы.

Маревне нравились его работы, они ее волновали своей необычностью, смелостью композиций, красок. Но было еще что-то, необъяснимо-волнующее в их отношениях. Нет, еще ничего не было сказано, все только как будто носилось в воздухе легкой паутинкой, но Маревна чувствовала некое странное притяжение к этому «добродушному людоеду», как называли его друзья в «Ротонде». Она стала его избегать, как бы предчувствуя, что он полностью изменит ее жизнь. Ей хотелось ускользнуть от него, и, вместе с тем, ее неудержимо тянуло к этому огромному человеку.