Филипп-Поль де Сегюр - История похода в Россию. Мемуары генерал-адъютанта

Национальная гордость, выгодная позиция и работы, которые ее укрепляли, — всё возбуждало веру в то, что генерал Ростопчин намерен спасти столицу или погибнуть вместе с ней. Кутузов колебался и, наконец, из соображений политики или благоразумия, решил оставить московского губернатора отвечать за всё в одиночку.

Русская армия, занимавшая позицию в Филях перед Москвой, насчитывала 91 тысячу человек; из них 6 тысяч казаков и 65 тысяч прежнего войска — остаток 121-тысячной армии, находившейся у Москвы-реки, — и 20 тысяч новобранцев, вооруженных наполовину ружьями, наполовину пиками.

Французская армия, насчитывавшая 130 тысяч человек накануне великой битвы, потеряла около 40 тысяч при Бородине; осталось, следовательно, 90 тысяч человек. Маршевые полки и дивизии Лаборда и Пино должны были присоединиться к ней, так что перед Москвой она насчитывала уже 100 тысяч. Движение этой армии замедлялось 600–700 орудиями, 2500 артиллерийскими повозками и 5000 возами для багажа. Военных припасов у нее хватило бы только на один день битвы. Возможно, что Кутузов принял в соображение численное несоответствие своих сил с нашими. Впрочем, мы можем высказывать только предположения на этот счет.

Верно только, что этот старый генерал обманывал губернатора до последней минуты. Он клялся ему своими седыми волосами, что погибнет вместе с ним перед Москвой! И это было тогда, когда губернатор узнал, что ночью, в лагере, в совете, было уже решено покинуть столицу без битвы!

Получив это известие, Ростопчин, взбешенный, но непоколебимый, пожертвовал собой. Терять время было нельзя, надо было торопиться. От Москвы уже не скрывали участи, которая ее ожидала. С остававшимися в ней жителями не стоило церемониться и при том необходимо было заставить их бежать ради собственного спасения.

Ночью эмиссары стучали во все двери и предупреждали о пожаре. Зажигательные снаряды были заложены во все подходящие места и в особенности в лавки, крытые железом, в торговом квартале. Пожарные насосы были увезены. Отчаяние достигло высшего предела, и каждый, сообразно своему характеру, либо негодовал, либо покорялся. Большинство собиралось на площадях. Люди теснились друг к другу, расспрашивали и искали поддержки и совета друг у друга. Многие бесцельно бродили, одни — совершенно растерявшись от страха, другие — в состоянии сильнейшего отчаяния. И вот армия, последняя надежда народа, покинула его! Она прошла через город и увлекла за собой еще довольно значительную часть населения.

Армия прошла через Коломенские ворота, окруженная толпой испуганных женщин, детей и стариков. Люди бежали по всем направлениям, по всем тропинкам и дорогам, прямо через поля. Они не захватили с собой никакой пищи, но были нагружены пожитками. За неимением лошадей многие сами впрягались в телеги и везли скарб, маленьких детей, больных жен и престарелых родителей — словом, всё, что у них было самого дорогого в жизни. Лес служил им убежищем, и они жили подаянием своих соотечественников.

В этот самый день печальная драма закончилась ужасной сценой. Когда настал последний час Москвы, Ростопчин собрал всех, кого только мог, и вооружил. Тюрьмы были открыты. Грязная и отвратительная толпа с шумом вырвалась из них. Несчастные бросились на улицы со свирепым ликованием. Два человека, русский и француз, один — обвиняемый в измене, другой — в политической неосторожности, были вырваны из рук этой дикой орды.

Их притащили к Ростопчину. Губернатор упрекнул русского в измене. Это был сын купца; его настигли в ту минуту, когда он призывал народ к бунту. Но больше всего упреков вызывало то, что была открыта его принадлежность к секте немецких иллюминатов, которых называли мартинистами. Но мужество не покинуло его и в кандалах, и на мгновение можно было подумать, что дух равенства проник и в Россию. Во всяком случае, он не выдал своих сообщников.

В последний момент прибежал его отец. Можно было ожидать, конечно, что он вступится за своего сына. Но отец потребовал его смерти. Губернатор разрешил ему переговорить с сыном и благословить его перед смертью. «Как! Чтобы я благословил изменника?» — вскричал он с яростью и тотчас же, обернувшись к сыну, проклял его, сопровождая свои слова свирепым жестом.

Это был сигнал к казни. Удар сабли, нанесенный неуверенной рукой, свалил с ног несчастного. Но он был только ранен. Быть может, прибытие французов спасло бы его, если б народ не заметил, что он еще жив. Бешеная толпа повалила загородки и, бросившись к нему, разорвала его на куски.

Между тем француз стоял, пораженный ужасом, как вдруг Ростопчин обернулся к нему и сказал: «Что касается тебя, то ты как француз должен был бы желать прибытия французов. Ты свободен. Ступай же и передай своим, что в России нашелся только один изменник и что он наказан!..» Затем, обратившись к освобожденным злодеям, окружавшим его, он назвал их детьми России и призвал их искупить свои проступки службой Отечеству.

Он вышел последним из этого несчастного города и присоединился к русской армии. С этой минуты Великая Москва не принадлежала уже больше ни русским, ни французам, а грязной толпе, яростными выходками которой руководили несколько офицеров и полицейских солдат. Толпу организовали, каждому указали его место и распустили в разные стороны, для того чтобы грабеж, опустошение и пожар начались везде и сразу.

Четырнадцатого сентября Наполеон сел на лошадь в нескольких лье от Москвы. Он ехал медленно, с осторожностью, заставляя осматривать впереди себя леса и рвы и взбираться на возвышенности, чтобы обнаружить местопребывание неприятельской армии. Ждали битвы. Местность была подходящая. Виднелись начатые траншеи, но всё было покинуто и нам не было оказано ни малейшего сопротивления.

Наконец оставалось пройти последнюю возвышенность, прилегающую к Москве и господствующую над ней. Это была Поклонная гора, названная так потому, что на ее вершине, при виде святого города, все жители крестятся и кладут земные поклоны. Наши разведчики тотчас же заняли эту гору. Было два часа. Огромный город сверкал в солнечных лучах разноцветными красками, и это зрелище так поразило наших разведчиков, что они остановились и закричали: «Москва! Москва!» Каждый ускорил шаг, и вся армия прибежала в беспорядке, хлопая в ладоши и повторяя с восторгом: «Москва! Москва!» Подобно морякам, которые кричат: «Земля! Земля!» — завидя, наконец, берег в конце долгого и тяжелого плавания.

При виде этого золотого города, этого блестящего узла, в котором сплелись Азия и Европа и соединились роскошь, обычаи и искусство двух прекраснейших частей света, мы остановились, охваченные горделивым раздумьем. Какой славный день выпал нам на долю! Каким величайшим и самым блестящим воспоминанием станет этот день в нашей жизни! Мы чувствовали в этот момент, что взоры всего удивленного мира должны быть обращены на нас и каждое наше движение войдет в историю.