Анатолий Терещенко - «Снег», укротивший «Тайфун»

Итак, затащили мы вдвоем нашу пушку на пригорок. В аккурат перед оврагом. Внизу, на дне его, вижу, копошится масса солдат. То ли они прятались там от осколков, то ли готовились к броску. Некогда было анализировать. Отдавал команды какой-то командир с большой лысой головой. Вдруг очередной налет, и моего заряжающего сразил прилетевший откуда-то огромный осколок, полосонувший его по шее. И мой помощник покатился под откос…

Я один среди воя снарядов и мин. Разорвалось несколько бомб. Взрывной волной пушку снесло к краю оврага, и она, перевалившись через горбинку, покатилась вниз, как я ни сопротивлялся, упираясь ногами. Упирался так, что разорвалась в паху жила. Кровь сразу же просочилась на брюки. А пушка-то, дур-ра, сразу потащила и меня за собой.

Там, на дне большого оврага, я попросил пехотинцев выкатить ее на противоположный его край, чтобы открыть огонь по противнику. Желающих нашлось немного. Вижу, с левой стороны подкатила легковушка – «эмка». Оттуда выскочил какой-то генерал с палкой и закричал матом на лысого, который оказался командиром при большом звании – полковника. Выскочивший из машины генерал огрел лысого палкой по голове и закричал в приказном порядке: «Вперед! Расстреляю! Я кому сказал – вперед!»

Удар был звучен, так как в него генерал вложил и силу, и гнев одновременно.

Полковник вытащил пистолет. Ну, думаю, сейчас пальнет в обидчика. А он вдруг гаркнул: «Ура, вперед, за мной!» И тут «За Сталина!» никто не прокричал. Комполка мигом на карачках преодолел крутой склон. Солдаты – за ним, меня, естественно, бросили.

Тогда я обратился к генералу:

– Товарищ генерал, помогите. дайте команду переместить пушку.

Он взглянул на меня как-то зло, весь красный от волнения, махнул рукой и вскочил в легковушку. Я узнал его, этим генералом был Георгий Константинович Жуков.

После войны, когда Жуков приезжал в Варшаву к своему другу, министру обороны Войска Польского Рокоссовскому, я, находясь на дипломатической работе, организовывал эту встречу по линии советского посольства. Маршалу я тогда при застолье напомнил тот эпизод. К моему удивлению, в его памяти тоже остался этот фрагмент наступления. Полководец вспомнил. Закивал, рассмеявшись: «Если бы я его не шуганул, погибли бы в этой яме все!»

Запомнил, наверное, потому что это были драматичные минуты битвы жесточайшей…

– А какие были дальше ваши фронтовые дороги?

– Осенью 1942 года меня направили в школу младших командиров в Вологде. В основном занимались шагистикой и разборкой и сборкой винтовки. По плацу ходили строем и горлопанили патриотические песни. Одна была местная. В ней были примерно такие слова:

Потом попал на Калининский фронт в район Ржевско-Сычевской операции. Это был настоящий ад – мы воевали в окружении и выбирались из него. Нам с самолетов сбрасывали хлеб, который невозможно было резать, его кололи штыками на осколки или разбивали молотками. Питались не то что неважно – плохо. Помню, один татарин варил мясистые оковалки лошадиного мяса. Коня убило осколком прямо в голову. Целый день варил, но оно было, как резина, и почему-то пахло мочой. Пожевал я – вырвало. Меня стали ругать солдаты, хорошо не побили.

Хлеб ходовой товар был. Вот старшина нашей роты и приноровился этот хлеб менять на водку. В основном на самогон. Его уличили в преступлении контрразведчики, арестовали и, наверное, расстреляли. Его увели в штаб, и мы его больше не видели.

Однажды ребята добыли в покинутом немецком блиндаже какую-то спиртовую жидкость. Выпили, а через час все шестеро стали трупами. Мучились страшно. При разбирательстве переводчик указал на этикетку. На ней было написано, что это «яд», и даже для острастки изображен знак – череп и кости. Но страсть расслабиться проигнорировала рассудок.

Запомнился случай, когда для застрявшей в распутице автоколонны, у которой кончилось горючее, головотяпы с самолетов из-за отсутствия грузовых парашютов сбрасывали прямо канистры с бензином и соляркой. Они почти все, естественно, разбивались. Приходилось пехоте, и особенно кавалеристам, прикрывать арьергард колонны, пока колонна не покинула это глиноземное месиво, используя крохи топлива из неразбившихся канистр.

Растерянности было хоть отбавляй. Один командир сначала переоделся в солдатскую гимнастерку. А потом, когда началось наше небольшое наступление для выхода из окружения, нарисовал на петлице химическим карандашом или чернилами, уж не помню чем, три квадрата или «кубаря» и стал старшим лейтенантом. Мы его слушали и выполняли команды.

Один эшелон с сибиряками попал к немцам. Станцию они захватили внезапно. Погибли практически все. Фашисты не только открыли ураганный огонь по вагонам и платформам с боевой техникой, но затем и подожгли его.

Были нередки случаи, когда наши «катюши» били по своим. Лупили по нам, выкашивая ряды красноармейцев.

Задержанные немецкие военнопленные говорили, что они стреляли по практически безоружным советским солдатам, так как русские придерживали патроны – экономили. Фашисты были правы – мы каждый патрон берегли, каждый снаряд пытались сохранить, чтобы выстрелить уж наверняка. А вот когда приходилось выбивать немцев из их позиций, то видели груды гильз. Значит, у них было боеприпасов вдоволь, и они их не экономили, знали – подвезут.

Немцы на железнодорожных ветках часто использовали свои и трофейные бронепоезда. Их крупные калибры орудий и пулеметы обстреливали нас, лежащих в полях. Мы были как на ладони.

Зимой появлялось много обморожений. Помню, ампутировали руку одного матроса. Анестезии никакой. Врач заставил его выпить бутылку то ли водки, то ли разведенного спирта, а потом отпилил руку. Несчастный сначала кричал, ругался матом, а потом успокоился. Видно, начал действовать спиртной наркотик – армейское «снотворное».

Под Ржевом осколок мины оторвал у меня часть икры левой ноги. И тут же получил я и второе ранение. Пуля пробила мягкие ткани в области бедра на правой ноге. Целую ночь я куда-то полз, полз на спине, отталкиваясь от земли локтями, а потом потерял сознание.

Обнаружила меня санитарка – думала, как потом рассказывала, что я мертвый. Назвала меня «кузнечиком», когда я рассказал, как передвигался. Вынесла девушка на своих хрупких плечах парня ростом 188 сантиметров. Потерял много крови, но живительный снег Подмосковья спас меня – сосуды, очевидно, вовремя спазмировались от холода.

Довезли на полуторке до госпиталя. Трясло страшно. Катался по кузову, как бревно непривязанное. Посмотрел на ногу – белеет уже заиндевевший на морозе мосол. Руки посинели, а ногти побелели. Перевязка – и прямиком в Москву. Попал в сортировочный эвакогоспиталь № 290. Сейчас это военный госпиталь им. Бурденко. Врачи пришли к заключению – надо ампутировать ногу, так как началась гангрена. Главный военный хирург Николай Нилович Бурденко, осмотрев меня, тоже был такого же мнения. Но военврач Зеленова спасла мне конечность…