Владимир Разумков - С кортиком и стетоскопом

Однажды в Феодосии я впервые понял, что такое туман в море. Возвращаясь в базу из похода, вблизи Феодосии, попали в такой густой туман, что не видно было абсолютно ничего. Навигационная радиолокационная станция, имеющаяся у нас на вооружении, имела мертвую зону и метрах в пятидесяти от корабля мы ничего не видели. Я уже был на мостике, ожидая швартовки, и подготовился к роли «черного ящика». Командир приказал:

— Доктор, давай к рынде и непрерывно подавай сигнал, чтобы обозначить нас для других кораблей. Кроме этого корабль подавал гудки. Несмотря на эти меры, я вдруг отчетливо увидел, как из тумана выплывает какое-то судно, чуть-чуть не пропоровшее наш нос. Я яростно звонил в рынду, чуть не оторвав ей язык, а этот болван все равно прошел в нескольких метрах от нас, здорово напугав всех. Тогда впервые понял, что такое туман на воде, не видно ни зги и очень опасно, ибо чревато столкновениями.

Время шло. На исходе четвертого года моей службы на эсминце, ушел на повышение капитан 3 ранга Мищенко (Румпель). Его назначили старпомом на первый ракетный крейсер ЧФ «Дзержинский», где через пару лет он дослужился до командира, а затем ушел в штаб Северного флота. Я привык к нему, к его характеру, к его манере говорить с подчиненными. Он оставил след в моей памяти, как оставляет след первая учительница. Надолго, на всю жизнь. Во многом благодаря ему я стал по-настоящему корабельным офицером, а не просто медиком. На его место пришел высокий, широкоплечий, несколько угрюмый и малоразговорчивый капитан 3 ранга Огородников. Он командовал нами недолго и запомнился мне тем, что при швартовке отдавал на 30–50 % меньше команд, чем Мищенко, и швартовался прекрасно. Все говорили, что он был сильный и умелый командир и не удивительно, что в дальнейшем, когда он был назначен на более новый и продвинутый эсминец 56 проекта, получал призы за отличные стрельбы. Борис Афанасьев, как я уже говорил, был «сослан» в ракетные войска и старпомом стал капитан-лейтенант Довбня. Мне стало с ним менее комфортно, ибо Борис Васильевич-то был до 18.00 строгим начальником, а затем другом. Довбня же был моим прямым начальником 24 часа в сутки. Сменились штурман, артиллерист, помощник командира, многие младшие офицеры и лишь я да Вася Празукин твердо сидели на своих местах без движения вверх и даже вниз. Такая стабильность меня не радовала, годы шли, академические знания таяли, не подкрепляясь практикой, будущее было туманным, и я решил действовать. Пока был Огородников командиром, он от меня отмахивался, как от мухи:

— Доктор, как будем стоять в ППР — идите в госпиталь, практикуйтесь, я вас не держу. Я все понимаю.

И я после КУМСа (курсы первичной специализации) пасся в первом терапевтическом отделении ГВГ ЧФ, которым руководил полковник м/с Рубанов Яков Абрамович. Это был моложавый (ему было 39 лет), очень энергичный и доброжелательный человек. Будучи по происхождению евреем, он не раз говорил: «Мы, русские люди…» и добавлял, что мы должны делать будучи русскими людьми. В войну он был партизанским доктором в Крыму, а это было очень опасно, ибо крымские партизаны не поддерживались местным татарским населением, а чаще просто предавались и выдавались немцам. Он был потенциально дважды смертником, как партизан и как еврей. Я был в него просто влюблен и ходил за ним по пятам. Это был прекрасный врач-терапевт, обладающий, кроме знаний, великолепной медицинской интуицией. Заметив мое рвение в изучении терапии, он говорил: «Ты у меня третий на очереди по переводу с корабля в госпиталь». Кстати, это обещание в дальнейшем он выполнил. А пока я сам искал способы уйти с корабля на лечебную должность.

Ушел на повышение командир Огородников, на его место был назначен капитан 3 ранга А.В.Михайлов, суховатый служака, не позволяющий никому никаких вольностей. У меня с ним сразу установились несколько натянутые отношения. Я понимаю, доктор, — говорил он, — что вам все надоело, что вы засиделись на корабле, но служба есть служба, терпите и служите, как положено. Никаких скидок как старослужащему корабля я вам не делаю. Понятно?

— Так точно, — отвечал я.

— Вот и правильно. Идите и готовьтесь к походу, скоро выходим в море.

1960 год был пиком хрущевского развала флота и авиации ВМФ. Сначала об авиации. Авиацией я всегда интересовался и очень уважал авиаторов. Ну а как их можно не уважать, когда даже повседневный труд летного состава это небольшой подвиг. Обслуживающий состав — авиационные техники и инженеры обычно появлялись на аэродроме и летом и зимой в часы, когда все нормальные люди крепко спали, а им в дождь и стужу необходимо было готовить самолеты к полетам, а это весьма кропотливая и ответственная работа. Летный состав — люди постоянного профессионального риска. Небо есть небо, на обочину при отказе не заедешь. И так день за днем, год за годом. Вот почему им можно многое прощать.

В Крыму в те годы, было несколько больших аэродромов соответственно и гарнизонов, где базировались самолеты разного боевого назначения. И многие из них «пошли под нож». Особенно жалко прекрасные Ил-28. Они были и бомбардировщиками и торпедоносцами. Отлично отработанный и испытанный самолет с хорошими на тот период тактико-техническими данными. И вот этот самолет первым стал жертвой политических и прочих игр нашего мудрого кукурузника. Очередь дошла и до кораблей. Мы и не знали, что наш корабль, далеко еще не старый (построенный в 1949-50 годах), намечен в жертву, так называемому, разоружению. Простояв пару месяцев в заводе и сделав очень качественный ремонт, касающийся, в том числе, и артиллерийских и торпедных систем управления огнем, мы заставляли матросов чуть не облизывать каждый проводок в этих системах, как вдруг поступила команда высокого начальства отойти от стенки и стать на бочки в Северной бухте. Отошли и встали, гадая, что будет дальше. А дальше было, по моим понятиям, преступление, даже не перед кораблем и флотом, а перед душами тех людей, которые в течение двух месяцев с утра до вечера, подчиняясь приказам командиров, тщательно проверяли, ремонтировали, красили и заботливо ухаживали за вверенной им техникой, зная, что от качества ремонта зависит боеготовность корабля. Им ведь постоянно это внушалось на всех занятиях, тренировках, политзанятиях и собраниях. И вот результат. К кораблю подогнали огромный стотонный плавучий кран. Убрали с верхней палубы личный состав, кроме начальствующего состава соответствующих боевых частей и, проведя какие-то демонтажные работы, зацепили сначала носовую артиллерийскую башню и выдернули при помощи этого крана ее с места, а затем подняли вверх и погрузили на огромную баржу. Картина была самая удручающая. Из нижней части башни, как кишки из чрева, свисали и качались на ветру кабели, на палубу сыпались подшипники, на которых вращалась башня.