Сергей Есин - Дневник 1984-96 годов

6 мая, суббота. Утром написал письмо Лужкову о ремонте институтского двора.

В 16 часов был на вечере в "Правде". Выступили Глазьев, Говорухин, Лужков и Ольга Ульянова, племянница Ленина. Зал был наэлектризован. Распространялась "Правда" (выпуск — май, 10, 1945). На первых страницах Приказ Главкома.

Вечером звонил Кожемяко: шесть раз, дескать, Ильин (зам.) спрашивал, приехал ли Есин? Обида была, просидел никчемно в зрительном зале. Кожемяко мне сказал: это твоя гордыня, ни к кому не подошел.

9 мая. С утра в Обнинске — копал и сажал картошку. Телевизор не включал: этих двух народов не видел. Это не отсутствие любопытства, а печаль и трагическое сознание прошедшей жизни, искомканной режимом — с этим я еще раз не хотел встречаться. Я не хочу пособничать этому празднику. И проданной Победе, даже как зритель.

Вечером был у дяди Лени Сергеева — день Победы и 75 лет Елене Викторовне, его жене. Последний стол "как надо". В тщательно продуманных салатах, в полубедности, в двух букетиках ландышей — крушение бывшей советской служивой аристократии. Они уйдут, и гнездо будет разрушено. Генеральский дом!

Дядя Леня хорошо говорил о мировом значении Победы. Перед праздником Бакланов выступал в "Без ретуши". Ох, эти разговоры не пишущих честолюбцев!

16 мая, вторник. Пишу лежа, 7.15 утра, маленький отель у площади Трокадеро, Париж. На неделю поехал вместе с бывшим ВОАПом на конференцию о книге. Думал, что, как всегда, вояж не состоится, меня вытеснят, поедут другие. Уезжать из Москвы не хотелось. В институте, как всегда, неспокойно; за последнее время меня страшат также все сборы, которые занимают как минимум день, пишется плохо. Но все оказалось совсем по-другому.

Летели плохо (это скорее к предыдущему пассажу), в Аэрофлоте стало совсем тесно, буквально некуда протянуть ноги. Голова начала отчаянно болеть, "писателей" трое: Н.Иленов, Гр.Горин и я,

Утром сегодня побегал в парке под Трокадеро. Хорошо, красиво, над головой вздымается Эйфелева башня. В Париже все время открываются для меня тысячи деталей. В парке, например, бюст П.Валери или Аполлон у Музея кино.

Вчера Гриша, милый и доброжелательный человек, рассказывал смешные интересные истории о том, как его выселяли из квартиры на улице Горького.

Последние дни читаю верстку книги: все очень неровно. Ясно одно: политика катастрофически стареет. В некоторых местах я уже сам не помню своих намеков. Веяние времени: корректор везде поднял, до заглавной, слово "Бог". И все-таки моя новая книга, верно, станет одним из лучших хрестоматийных свидетельств времени. Повесть "В родном эфире" — это технология тоталитарной практической идеологии времен упадка,

16 мая, вторник. Коротко описываю утро. Ходил в Пушкинский центр, где открыта выставка. Два интересных обстоятельства: дама из магазина "Глоба" сказала, что я очень "иду" и что они уже второй раз заказывают мои книги. Подарил ей "Огурцы" и сказал, что вышлю, если они пойдут. Второе — явление Глезера: он собирается устроить скандал по поводу непринятия его в Пен-центр. Ваксберг, предвидя это, уже приготовился отказаться вести пресс-конференцию.

На площади Трокадеро, когда я начал спускаться вниз, к реке, внезапно встретил Сергея Александровича Кондратова вместе с Анатолием Аверкиным. Обрадовался им ужасно. Они утащили меня в гости к Татьяне Максимовой, вдове Владимира Емельяновича. Это за авеню Фоша. Собственную квартиру, которую Максимовы купили раньше и куда переехали сравнительно недавно, — сдавали. Татьяна выглядит очень моложаво. Говорила о продаже своего дома в Брюсселе. В том числе Татьяна рассказала: "Взять место на Сен-Женевьев-де-Буа очень трудно. Но на этот раз ей помог Никита Струве. В свое время он взял место, планируя его для Солженицына. Но теперь у Солженицына все в порядке. И место отошло Максимову.

Кормила клубникой и черешней — вкусно, значение мужа чуть переоценивает. Как и любая бесстилевая литература — он отплывает. Вряд ли вскоре его будут печатать еще и еще, читателя в последнее время он интересовал как публицист. Обедали: доблестный Кондратов кормил обедом. Вкусно. Впервые ел улиток.

Вечером было очень плохо. Весь день болела голова. Видимо, возраст, и встают проблемы акклиматизации. Кстати, у меня отчего-то возник окончательный план на последние два года жизни: "Гувернер", "Словарь терминов" конец срока, и я категорически не переизбираюсь и начинаю писать "Ленина". Я сделаю биографию, которую потом будут переиздавать всю жизнь.

Проводил утром Сер. Кондратова. Совершил огромное пешее путешествие через Тюильри, Елисейские поля до пл.Революции. Через ворота Сен-Дени вернулся обратно с обедом… Обошел вокруг Елисейского дворца — сегодня день инаугурации. Удивило только одно: проход вокруг дворца, окруженного телевизионной техникой, абсолютно свободен.

Вечером было выступление Ерофеева, Нарбиковой, Глезера и Сапгира. Все это проходило, как в Германии, через чтение собственных отрывков. Не без способности и таланта, но довольно однообразно. Главный недостаток этой прозы — раскованный рационализм. Рационализм по общему замыслу и понимания своей недостаточности и "накачивание" своей фантазии по части эротических и "грязных" деталей. Особенно это видно по Валерии Нарбиковой: какие-то унитазы, младенцы, которых насилуют через рот хоботами. Нарбикова сидела сытая и довольная, как кошка. В штанах, черных ботинках, белой кофте с бусами — одежде почти невинной — и спокойным, почти бесстрастным невинным же голосом читала эту похабель. Ее отрывок был так же сильно политизирован. В основе его какой-то дедушка, лежащий в гробу, в упоминании которого угадывался В.И.Ленин.

Витя прочел рассказ "Как мы зарезали Францию" — обычный его рациональный с очень плотной присыпкой. Саша Глезер — публично, в чтении отрывков, сводил с кем-то свои вечные счеты. Всем хочется в большую литературу.

19 мая, пятница. Утром состоялась дискуссия. Я выступил, кажется, удачно, полемизируя с Витей Ерофеевым против его модернизма. Был Алик Гинзбург, полный рассказов, повел меня в "Русскую мысль". Там поговорил со своим выпускником молодым армянином Манукяном, посидел за столом Горбаневской. Редакция помещается в большой квартире, все доброжелательно, интересно, кажется, и газета на уровне разговора. Но пришел домой, стал читать — газета-то предельно политизирована. В ней нет мягкости Алика Гинзбурга. А жаль.

Вечером был на коктейле в издательстве. Купил четыре тома эротических гравюр, как потащу в Москву — не знаю; покопался в книгах, долго по бульварам и Елисейским полям шел домой на улицу Клебера. Дочитал "Аккомпаниаторшу" Берберовой.