Сергей Есин - Дневник 1984-96 годов

Много начинаю думать о новом романе. Возникают, высвечиваются из темноты отдельные эпизоды: телевизионный комментатор, нажимающий на кнопку микрофона, мальчик, сидящий в Ливадии на дереве — забрался и не может слезть, страсть к могилам (бабушка).

Заголовок, видимо, тот, который придумал СП — "Эффект Близнецов".

30 сентября, Рязань. В понедельник вечером приехал в Москву, а на следующий день уже уехал в Рязань. Во вторник утром провел семинар. Обсуждали Диму Сучкова. Как почти обычно, есть виртуозные пассажи, но с трудом выстраивается концепция, и материк весь дрожит, желеобразный, не стойкий.

Для меня все началось с вечера в филармонии. Говорят, что я был первым, с кого народ начал слушать. Сделал эссе минут на 10–15, несколько раз аплодировали. Комплекс обычных мыслей. Меня поражает, как писатели присваивают себе право говорить за совесть и человечество. Все было, как обычно. Распутин (рок и конкурсы красоты), Бондарев — о литературе. Все это продолжалось и на заседании секретариата, но еще с выходом (Ю. Лощиц, С. Лощенков) на еврейскую проблему. Такой большой народ — и вдруг его захватили 2 млн евреев. Как же они умудрились?

На экскурсии 27-го числа показали Рязань. Теперь никогда не забуду этот Кремль и стать собора.

Вчера вечером выступал с кучей провинциалов — слабо и неинтересно, кроме двух произаиков — Вл. Арсентьевича Ситникова и Юр. Борукина. Задавали вопросы о Солженицыне, о подписке, об "Огоньке", о Н. Ивановой, о "забытой литературе", как оцениваю литситуацию?

Сегодня продолжение, и у меня две встречи: с воинами Афганистана и авторский вечер вместе с Вл. Костровым.

1 октября, суббота. Утреннее заседание, плотные, интересные выступления Бондаренко, Лобанова. Очень неинтересно — о пьянстве, узко и однобоко — Викулов. Дал интервью ТВ, встреча с афганцами. Здесь пришлось дать маленький бой Бондаренко (дети партработников — Севрук и Лещинский), и потом авторский у нас с Вл. Костровым вечер. Все прошло нормально. "Приокская правда" напечатала мое выступление на вечере. Местное ТВ дало его тоже. Видел себя только краешком.

2 октября, воскресенье. Вчера ездил в Спас-Клепики. Было два выступления — на ватной фабрике и в ПТУ. По дороге заезжали в Солотчу. У меня было превратное представление о Рязанщине, как о земле достаточно пустынной. Красивый монастырь, стоящий на речной, окской стороне. На другой стороне в ясный день видно Константиново.

Сегодня утром проснулся от крика. Выглянул в окошко — внизу люди собирались на праздник Есенина. Вся площадь запружена. Вот и один из ответов об интуитивной тяге к культуре. Моя надежда найти в Спас-Клепиках Е.И. Федуттинова, моего сержанта в армейской службе, не осуществилась. Никто из встреченных мною такого человека не знает. Вот и оборвалась армейская ниточка. Прощайте, товарищ старший сержант!

Вечером с автобуса на автобус — поехал на вечер "Нашего современника". Пробыл только один час и уехал — все было скучно, Куняев, А. Кузьмин повторяли уже сказанное. Викулов, по обыкновению, нес полуграмотную чепуху. Грустно. Такое ожесточение в "русском направлении" иногда связано с собственной недостаточностью художественной практики.

Спас-Клепики теряют свой "Спас". В городе, куда бы ни пошел, "Клепиковский" район, "клепиковская" школа, карта и административные документы еще держатся.

Был в прекрасном Музее Есенина. Как все же многому мы обязаны неутомимому Ю.Л. Прокушеву!

Сегодня в Константиново и — в Москву!

21 октября, пятница. Я даже боюсь дневника. Так страшно жить и получать известия. Юра снова в больнице. Вечером был у него. Он вышел из палаты такой худой, как мальчик, я его не узнал. Когда прощались, я обнял его. Родное памятное тепло, пригладил голову — тугие с сединой волосы. Вспомнили маму, отца. Он очень мучается.

Позвонила Лена, сестра Валентины, — все очень плохо, метастазы в печени, надежд нет. А я не хочу этому верить. Какая же будет смерть у меня? Когда? Все время идет редактура романа. Мне кажется, Эля старается очень многое сократить, я сопротивляюсь и уже не знаю, что получится. Жизнь — сплошное страдание. Значит, надо мучиться на полную катушку.

28 октября, пятница. Продолжаю редактировать роман для "Знамени". Заголовок вроде утвержден — "Соглядатай". Это быстрая придумка Валентина Курбатова, с которым я жил в одной комнате в Рязани, критик из Пскова. Вроде бы такой же заголовок есть у Набокова. Меня это мало смущает.

Совершенно деморализован всей историей с Юрой. Два раза в неделю езжу к нему в больницу. Мне кажется, я наблюдаю собственную смерть. Пожалуй, теперь надежд нет уже никаких. Он худеет на глазах, ничего не ест. Меня все время преследует мысль, что изнутри его кто-то быстро пожирает. Сколько в нем, оказывается, доброты, юмора, бесшабашной решимости. Но это удел всех: узнавать после смерти.

Мысли о смерти все время меня преследуют. Успокоило только высказывание Толстого, что если за день человек ни разу не подумал о смерти — значит, день он прожил напрасно. Я ведь думал, что это моя какая-то аномалия, и вот — жизнь без детей. Умирать мне стыдно — одному! Господи, пошли смерть внезапную, безболезненную и трагическую!

Надо начинать новую работу. Сознание двоится и вибрирует: пьеса с афганцем, проституткой и гомосексуалистом и рассказ. Я все же по-настоящему доберусь до "Имитатора". А может быть, написать "Имитатор-2"?

О Есенине и селе Константиново. Не написал в свое время, так нужно сейчас. Все произвело огромное впечатление. И дом, который, оказывается, сгорал и был восстановлен, и река, и природа.

Недавно в статье в "Моск. литераторе" прочел о неизвестном сыне Есенина — Василии.

3 ноября. Вчера был у Юрия. Он чудовищно похож на мать, беспомощен и безумен. Господи!

Утром написал письмо С. Демиденко по поводу его статьи. Вот текст: " Дорогой Сережа! Я прочитал твою статью в "Московском литераторе". Наверное, это наше свойство — нравственная объективность. Последнее время я много размышляю, почему у Н.И. Бухарина была такая эстетическая глухота к стихам С.А. Есенина. Видимо, чувство справедливости пересиливали групповые интересы и прозападная ориентация, т. е. многие годы эмиграции.

Все это особенно интересно в плане развития дискуссии об исключении Б.Л. Пастернака из СП. Одни считают героизмом, что не пришли, другие — что промолчали. Я думаю, неуютно перед совестью всем, а особенно тем, кто говорил, говорил. На молчании ведь многого не возьмешь, а за говорение хорошо получили. Мне кажется иногда, что гибель Есенина — это выход из ситуации молчать и слушать или протестовать. В такой трагической ситуации русский художник мог распорядиться только собою. Ряд продлен: Пушкин, Лермонтов, Есенин, за ним — Маяковский.