Андрей Белый - Воспоминания о Штейнере

И тогда сразу, со всех сторон, начинают выглядывать белые зубы ледяных вершин, прорывают кордон камней, оказываясь рядом; и даже озерца на станциях около берега, — лед; выскакиваешь из вагона; и — хрустишь льдом.

Часов в 12 нас позвали обедать в вагон — ресторан, где был сервирован вегетарианский стол; вошел доктор с М. Я.; я еще не встречался с ним после отдачи ему моего рокового письма, — рокового, потому что невнятица его "экспрессионистического" тона меня убивала; он сел — тот же странный (не "здесь"; и — ЗДЕСЬ); тот же строгий — до ощущения, что он — "гневается". Я невольно прятал голову за спины сидящих, чтобы не встретиться с его лицом. Но М. Я. (помнится ее сумка и дорожный берет), сидевшая, облокотясь на столик, таки нашла нас глазами; и с ласковой, задумчивой улыбкой кивнула нам; доктор быстро работал ножом и вилкой, не замечая пищи; мы — тоже.

В окнах солнечные ландшафты стали невыразимы; со всех четырех сторон горизонта сбежали остро — алмазные пики вечных льдов; мох кричал пурпуром.

Мы, бросив еду, поспешили в свое отделение; высота давала знать радостно — ясным опьянением; муки Мюнхена, работа Льяна, удар Христиании — вдруг из души вырвались вскриком безумной. но дикой, необъяснимой радости; в эти минуты я понял впервые всем существом: инспирация — на горах; и карма ее нисхождение.

Что — то переместилось в сознанье; и — думалось: в Христиании был показан момент Сошествия Духа — Крест Голгофы, как Крест Крестов; здесь понимаю из сущности Креста высвобождающую высоту Сошествия Святого Духа.

Горы пели, как Бах.

Вдруг отворилась дверь; и к нам вошла М. Я. (от доктора); села против и стала улыбаться; окружающие косились на нас; М. Я. мне сказала: "Вспоминаешь здесь Ибсена: помните Бранда? Но Бранд — неправ. В горах — солнечность. Бранд — не понял: он — "Деус Каритатис"". Было нечто в улыбке, обращенной ко мне, что понял: нечего мне бояться письма; ОНО — ПРИНЯТО.

Тут мы влетели в туннель; а когда выскочили, бездна света нас ослепила; поезд несся над страшной бездной, внутри которой кипела пена; а снежные пики, точно маги, став на колени, обстав долинку, казались крошками. М. Я. встала; молча улыбаясь, пошла к доктору.

Пробежал кондуктор, оповестив: "Высшая точка пути!"

Тут же — станция.

Я — выскочил. Под ногами хрустит лед; синее озерцо — рядом, покрытое пленками льда (у берега); тут же много сброшенных оленьих рогов; в нас бьет синий озон; бездна ж неба синяя до черноты; что — то от головокружения охватило, когда я приподнял Ror оленя к белым зубьям льдов, торчавших в синь: этот рог сопровождал меня всюду 3 года; остался он в Дорнахе.

Приехав же в Берген, узнали: в эти именно миги Рудольф Штейнер облюбовал зелено — лазурный камень для куполов "Гетеанума"; я помню зону, где он торчит; я помню, как мох его покрывает пурпуром.

Уже мы слетели к Бергену; каменные исполины стали расти из — под ног, а снежные пики за них присели; что — то теснило грудь: хотелось петь, хотелось выговаривать вслух что — то.

Я выскочил из вагона и стоял на площадке, вперясь в кряжи, исщербленные резцом Микель — Анджело; сбоку тряслось стеклянное окно двери; и перед ним тряслось окно — двери соседнего вагона; между — тряслись переборки "ГАРМОНИКА-ЦУГ". Вдруг я себя поймал на том, что из меня выговаривается нечто, подобное "ЭС ЭРФЮЛЛЕН ЗЙХ ДИ ЦАИТЕН" [417], но — голосом доктора; и тут же взгляд упал на окошко двери соседнего вагона, трясшееся между переборками; в середине его, только что пустого, как в раме, прильнув к стеклу, вырисовывалась голова доктора с таким лицом, которого я именно боялся увидеть все эти дни, чтобы не ослепнуть от яркости: с глазами, выстреливающими ИНТУИЦИЕЙ перед собой; но перед ним торчала моя голова; и взгляд его пронзил меня.

В миг, когда глаза наши встретились, не изменилось его лицо, точно он и не видел меня, но глаза ринулись так, как ринулись бы две звезды, падающие на землю; и я бросился с поля его зрения к боковому окну, — так, как ринулся бы с пути болида — в сторону, чтобы, когда доктор пересечет мою площадку, мне его не видеть.

Дверь же не отворилась.

И я опять выглянул: в раме дверного окна никого не было; перетрясывались подножки; тряслась "гармоника".

Так и осталось вопросом: кого я видел? И — в теле ли, вне тела ли?

Я увидел "ЛИК" взгляда, а не лицо доктора; и на этом лике было написано: "НЕ ИХ, А — И. Х.".

Это и была сама тема, о которой я невнятно пытаюсь сказать: — "Рудольф Штейнер в теме Христос"…

Засумеречело от теней вытянувшихся гигантов; и линия золотых и красных осенних лесов толпами деревьев поднималась в горы, а мы — слетали.

Берген!..

Берген остался "сном" в сне нашей жизни, или "пробудом" из будничной трезвости. О том, что "снилось" или "бодрствовалось", лучше буду молчать, пока зрелость не подскажет мне внятных слов; а не подскажет, — скажу: в одном из будущих воплощений.

Замечу лишь, что все, что ни воспринималось в Бергене, — воспринималось в теме: "Рудольф Штейнер и Христос".

Все путешествие "Берген — Копенгаген" именно в силу моей смятенности остается странным выявлением полной беспомощности на физическом плане; и кабы не доброе внимание и участие К. П. [К. П. Христофоровой], мы бы, может быть, так и застряли где — нибудь: она нас даже водворила в Берлин, приютив у себя в пансионе, где мы и обосновались.

Новый встрех — лекция в Копенгагене; тут прозвучало грозно: через 50 лет культура Европы — груды развалин до возможности исчезновения книг; пора подумать заранее о книгохранилищах; пора собирать в надежные места необходимые для сохранения книги; цивилизация разовьет свои лопухи; и в их дичи исчезнут — традиции культуры, истории, историческое посвящение; что не примет импульса "Пятого Евангелия", — зарастет; а движение в нас импульса навстречу идущего к нам Христа явит его воочию в эфирном облике; "СКОТОПОДОБИЕ" и "БОГОПОДОБИЕ" — два типа завтрашнего человечества.

Человечества же в нашем среднем смысле — не будет.

Так он говорил; и сила его слов была такова, что — "падали".

Для меня лекция особенно значительна; после нее, когда я уже спешил одеваться, ко мне по лестнице (лекция читалась во втором этаже) спустилась М. Я.; и взяв за руку, сказала мне: доктор "письмо" принял, но он не ответит словами, потому что на такие письма не отвечают словами; и еще она сказала: в будущем, может быть, и я сумею НЕЧТО сказать. Никогда я ее не видел такой; но она предупреждала: "Не заболейте".

Я… все же… заболел.

Возвращаясь домой по темному Копенгагену, я забыл, где мы остановились (А. А.Т. была больна и сидела дома): ни улицы, ни номера дома, ни названия гостиницы я не знал, плутая по темным кварталам; лишь случайно наткнулся на "ДОМ".