Сергей Есин - Дневник, 2005 год [январь-сентябрь]

7 февраля, понедельник. Вот уж не думал, что так бурно у меня начнется рабочий день, такое ощущение, что наша хозяйственная часть работает сама по себе, даже вернее, сама на себя, немного обслуживая при этом и учебный процесс. Пришлось размышлять о нуждах гардероба и что некому утром включить обогреватель над дверью, а также о грязных полах, которые наши девицы, полные высокомерия, топчут своими модными бутсами, не вытирая ног при входе. В раздражении, что до сих пор нет расписания пересдач, о котором договаривались еще неделю назад, подписал приказ о лишении премии пятикурсников, не сдавших дипломные работы.

К 12-ти поехал на прием по случаю празднования дня Вайтанги (в факсе с приглашением есть более квалифицированное объяснение для непонимающих: национальный день Новой Зеландии) в новозеландское посольство, в тот особняк на углу Поварской, который хорошо знаю с детства и снимок которого висит в моем кабинете. Пригласил меня туда посол Стюарт Приор, который был у нас в институте, он специалист по русскому языку. Как ни странно, он нашел возможность несколько минут поговорить со мной о филологии, об институте.

Русских на приеме было очень мало, все какая-то местная (московская) новозеландская публика. Я бы не писал обо всем этом, если бы не изысканность самой церемонии. Всё решал вкус, а не деньги. Собрались в большой гостиной. Я, естественно, пил томатный сок. Посол произнес недлинную речь, потом двое наших ребят из Гнесинского училища пели, в частности певица Мария Желтова спела гимн Новой Зеландии. Потом выступил представитель МИДа, г-н А.А.Татарников, и был исполнен гимн России — красивая, оказывается, песня, если петь ее с чувством и вслушиваться в слова. Потом девушка спела новозеландскую народную песню, и наступила церемония разрезания праздничного торта, величиной с письменный стол. С одной стороны его разрезал посол, с другой — Татарников. Торт очень вкусный, в нем много сливок, я съел два куска. Фуршет был очень неплох, опять-таки со вкусом — салат из свежих овощей, несколько блюд с запеченной в сметане картошкой, холодная баранина на тонких ребрышках, и две большие красные рыбы, кажется, лосось, запеченный в фольге. Все было замечательно, прошло быстро и мило. Я пригласил посла в Гатчину, он ведь филолог, может быть, возникнет контакт с нашим институтом. Спускаясь потом по лестнице, встретил русскую девушку, учившуюся в Литинституте, а ныне работающую в посольстве, спросил, сколько стоит такой большой торт. Оказалось, 25 долларов за килограмм, а их в нем 20, вот и считайте.

Воистину день — как бой. Еще два часа посидел в институте, и пришлось ехать на правление в Московское отделение. Завтра у них собрание, оно связано с юбилеем организации и, главное, с необходимыми изменениями устава. Юридические требования — общее собрание, а где собрать две с половиной тысячи человек? С большим трудом сняли зал на АЗЛК. Но, как мы все понимаем, среди этих двух с половиной тысяч есть люди, сидящие дома, которым кажется, что государство по-прежнему им что-то дает, а они этого не получают, так как кто-то их блага отнимает. В общем, говорили о механизме проведения собрания, где надо было утвердить документы и не допустить ту любезную нашим писателям склоку, главный смысл которой таков: я прокукарекал, а взойдет ли солнце или рухнет земля, уже никакого значения не имеет.

К 7 часам начался новый тур кандидатов на премию Москвы, и я поехал на спектакль "Три высокие женщины" по пьесе Олби. О премии много думаю, хочется поступить как лучше, но, слава Богу, что на этот раз не придется в угоду нашей критической общественности, где главный заводила Боря Поюровский, давать всем хотя бы по маленькому кусочку. Ясно, что в области театра появятся одно-два имени и теперь надо, чтобы и в литературе появились такие же имена. Моя первая прикидка — Тиматков и Арутюнов, тем более что мы сами засадили весь наш московский писательский "огород" одними стариками — нужно дать премию и молодым, как некий аванс. В этих я уверен. Может быть, сюда приплюсую и Максима, в котором я тоже уверен.

Теперь о спектакле. Не очень люблю я зарубежную драматургию с её алгеброй смысла, но на этот раз получил большое удовольствие — давно не видел таких серьезных, до вздоха, до рыдания, работ и таких красивых женщин на сцене. Мне это было особенно интересно, потому что та новая пьеса, которую я задумал, уже ворочается во мне, и во внутреннем диалоге с другим автором, с действием на сцене, я как бы проворачиваю что-то своё.

Мотив не новый. Практически это история старой, очень старой, 92-летней женщины. Все это где-то близко по теме пьесам Уильямса, кстати и переводчик у них общий — Александр Чеботарев. С одной стороны, старуха, с другой — как бы особый персонаж, разделенный натрое, и каждая часть его персонифицирована в своем отдельном возрасте, может быть это три души каждого возраста.

Виртуозно играет Евгения Симонова, очень хорошо — ее дочь Зоя Кайдановская, да и третья, Вера Бабичева, тоже хороша, а главное, так прекрасны ее обнаженные плечи — прямо глаз оторвать невозможно.

Пришел домой, у телефона записка: звонил Рейн. Но он довольно часто звонит.

8 февраля, вторник. Я, с валидолом во рту, сразу же понял, о чем звонил всеведущий Женя: ночью скоропостижно скончалась Татьяна Бек. Мне об этом позвонил Сережа Арутюнов, ученик Тани.

Валидол в глотку — и на работу. Одно радио сообщило о возможном самоубийстве. Какое же самоубийство, когда весной у нее запланирована поездка в Мексику по линии института, кроме того, она должна ехать в Париж!.. Жизнь ее шла довольно удачно. Конечно, умерла кошка, скончался ее грузинский муж Зантария, но тем не менее, несмотря на это, она вся была поглощена своими учениками, литературой. Скорее всего инфаркт или инсульт. Есть и обоснования для ее внутреннего волнения: все-таки она вела сложную жизнь, находясь между лагерем либералов и своими друзьями, товарищами, хорошо к ней относящимися. Я помню, как она подписывала письмо 42-х — то письмо, которое (сейчас это уже ясно) не стало достижением либеральной интеллигенции. Помню также, как она попросила вынуть свою фамилию из моего предвыборного постера, и это, конечно, не свидетельствовало о её чутье: Олег Табаков — умница — не вынул; Рейн не вынул, Тихонов не вынул, а Таня, которая не была такой крупной фигурой в культуре, как они, вынула, испытывая определенное давление пен-клубовского стада. Думаю, что эта двойственность терзала ее душу. Что же касается прямой причины — она сломала ногу, мог возникнуть тромб, а Женя Рейн, который все знает, сказал мне, что она еще немного пила…

Но история на этом не кончается. На моих глазах развернулся крупнейший литературный скандал. Я сам заметил несколько преувеличенное внимание к факту смерти Татьяны Бек сначала Евгения Рейна, а потом и Сергея Чупринина. Утром ко мне в кабинет, где уже сидели Е.Сидоров и Л.Колпаков, внезапно зашел Рейн, и мы сразу договорились, что он напишет в "Литературную газету" некролог, а он предложил собрать утренние поэтические семинары в 23-й аудитории, что-то вроде траурного митинга. Там появился Чупринин. Я не обратил внимания, что из его с Бек семинара — а Татьяна много возилась со своими студентами, и они, вероятно, были в курсе последних событий, — так вот, из ее семинара были только две девушки. Я открыл это небольшое собрание, зал был, как никогда, полон. Прощай, Танечка, я помню нашу с тобой поездку по городам России еще в начале перестройки, помню разговоры на берегу, прощай, прощай. Буду вспоминать только хорошо. До встречи. Потом выступил Рейн, очень ненадолго. После мне рассказали, что на кафедре вдруг возник очень острый разговор между Рейном и Чуприниным. Чупринин был не только опечален, что естественно, смертью Татьяны, но и чем-то напуган. Тут же возник слух, что Татьяна покончила самоубийством, об этом будто бы было сказано по "Эху Москвы".