Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Высшей инстанцией, разбирающей их постоянные взаимные пререкания и недовольства, невольно приходилось быть мне одному, и это отнимало порядочно времени.

Непосредственно всеми служащими ведал у нас в Орле «дворецкий» Кондратьев, возведенный в эту временную должность из официантов высочайшего двора. Человек он был грузный, весьма неглупый, почтенный, очень религиозный, в совершенстве знающий свое дело, но и весьма обидчивый, постоянно жаловавшийся на недостаток уважения к нему со стороны его подчиненных.

Кондратьев очень любил вычурные, для вежливости выражения и уже в старости пристрастился к «писательству», которое, по его словам, ему доставляло единственное утешение в жизни. По собственному почину он начал вести дневник нашего пребывания в Орле, на манер обычного придворного камер-фурьерского журнала, только более еще подробный и своеобразно литературный. В нем он употреблял такие обороты фраз и выискивал такие переделанные на русский старинный лад иностранные словечки, что им мог бы позавидовать не только Горбунов, но и сам Лесков, написавший «Левшу».

В конце нашего пребывания в Орле он поднес мне этот свой объемистый труд в прекрасном переплете на память. Чтение его рукописи мне доставило действительно искреннее удовольствие.

Это был образчик литературы, мною до того времени не встречавшийся. Выдержать с таким постоянством при помощи лишь одних современных почтительных выражений торжественный стиль старинных грамот, говоря притом о самых обыденных вещах, удается не всякому. К сожалению, большевики среди прочих ценимых мною документов уничтожили и этот любопытный, своеобразный гоффурьерский журнал…

Мне снова приходится просить прощения за это новое и опять длинное отступление от моего рассказа. Этих отступлений, и притом несущественных, так много в моих воспоминаниях! Но жизнь течет как река, с бесчисленными впадающими в нее побочными ручейками. Без них, без этих мелких, пожалуй, не было бы и самой реки, или она стала бы настолько неглубока и не живописна, что ей нечего бы было внести в то безбрежное море, которое скрывается за нашим земным кругозором. Конечно, все относительно, и не все житейские мелочи важны, но зато не все они и запоминаются. Но в тех, что приходят почему-то на память под старость, было, вероятно, что-нибудь значительное для каждого из нас – значительное не только когда-то в прошлом, но могущее, вероятно, сказаться и в неизвестном будущем. Иначе к чему бы задерживалось на этих смешных ничтожностях наше внимание, когда чувствуется уже близость всепоглощающей вечности?.. Нет, видно, и там, в этом вечном будущем, не все исчезнет бесследно. Все нам вспомнится, даже то, что мы постарались крепко забыть, но я верю, что по великой любви Бога многое, наверное, нам и простится…

С середины лета 1910 года начались для меня снова тяжелые, полные невыносимого гнета дни. Моему мальчику сделалось неожиданно совсем плохо. Чтобы быть ближе к докторам, жена спешно перевезла его из имения брата в наше помещение в Гатчинском дворце.

Консилиум докторов, найдя признаки ужасной болезни, уже унесшей от нас старшего сына, признал его состояние угрожающим, но еще не совсем безнадежным. Этой мучительной сменой надежды и отчаяния мы жили до осени. Бедная жена совсем извелась.

Насколько возможно я старался быть около нее и нашего маленького. Михаил Александрович в те месяцы находился со своим гусарским полком на летних занятиях в Московской губернии в селе Клементово и не нуждался в моем постоянным при нем присутствии. Я только несколько раз короткими наездами побывал у него в лагере около Можайска и имел возможность остальное время жить в Гатчине, куда и направлялись деловые бумаги из Орла и Петербурга.

Милый, сердечный как никогда великий князь с искренним волнением переживал со мною наше горе… К осени болезнь нашего мальчика настолько усилилась, что доктора стали настаивать на его немедленной отправке за границу.

Мнения у них сначала разделились: одни требовали пребывания на берегу теплого моря или в Египте, другие – на высоких горах.

В конце концов остановились на Швейцарии. Это решение нам все же давало некоторую надежду на излечение – так как пребывание в теплом климате в данном случае, по словам врачей, означало бы полную безнадежность и лишь недолгое продление жизни.

15 сентября, причастив накануне, в день Воздвиженья, в дворцовой церкви нашего мальчика, вся моя семья выехала из Гатчины в Vermala sur Sierre в Швейцарии. Их сопровождал туда и наш домашний врач, лейб-медик Калинин.

Из-за своих служебных обязанностей я должен был вернуться к великому князю в Орел, и присутствие среди моих Николая Николаевича Калинина меня немного успокаивало. Известия от них с пути и по прибытии на место были довольно хорошие; ухудшения от длинной дороги не последовало; маленький как будто стал бодрее, появился небольшой аппетит. Была найдена и удобная вилла в горах.

Мои надежды начинали увеличиваться. Так прошло несколько недель. В один ненастный октябрьский день, когда кто-то находился у меня по делам, я вскрыл поданную мне очередную телеграмму от жены и прочел: «Micky craignons meningite viens imnediatement si possible appelons proffesseur Gooreve».

Через час я уже выехал из Орла через Петербург за границу. В Вержболове, в таможенном отделении багажа, мне подали другую телеграмму: «Профессор надеется впрыскиваниями остановить развитие болезни. Радуемся скорому свиданию».

В буфета базельского вокзала меня ждала короткая записка жены: «Положение не хуже. В сознании».

Подымаясь из Sierre к Vermala по пустынной дороге в горы, к моему экипажу выбежал из попутной санатории человек в белом докторском одеянии.

– Я догадываюсь, кто вы, – сказал доктор Фишер торопливо мне, пожимая руку. – Вашему мальчику очень скверно, но он в сознании и вас узнает… мужайтесь…

Мой Микки действительно сразу меня узнал, несмотря на мое штатское платье, и очень обрадовался. Он сделал мне ласковый, даже веселый знак своей исхудалой ручкой, но сейчас же упал на свои подушки…

Четыре ужасных дня и четыре еще более ужасные ночи последовали за этим все же относительно легким мгновением. Среди этих дней было и несколько часов самой яркой радости и горячей веры, а затем, в ночь на 10 октября, все кончилось внезапно.

Остались лишь пустота и безысходное горе. После отпевания в русской церкви в Vevey мы перевезли нашего маленького из-за границы на родину и похоронили его на нашем сельском кладбище, Петровском, рядом с его старшим братом.

«Пустите детей приходить ко мне и не препятствуйте им, ибо их есть царство небесное», – написали мы на их маленьких памятниках.

Переживания последних месяцев, бессонные ночи, утомительный путь сказались на здоровье моей жены. Доктора настаивали на ее немедленной отправке на Ривьеру.