Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

– Я был против этого, – не удержался сердито добавить председатель и вышел из комнаты. Ко мне подошел высокий, черный член трибунала Романовский и покровительственно похлопал меня по плечу.

– Ну, на этот раз сошло, – добродушно говорил он, – а ведь знаю, снова захочешь бежать… Жизнь-то вам у нас не сладка… А только хороший совет даю, обожди лучших времен, когда границы законно откроют; валяй тогда хошь в поезде, куда хочешь, а сейчас все равно словят. Помни мои слова, не зря говорю – словят.

– Что, мы теперь свободны? – спросил я его.

– Иди на все четыре стороны, – добродушно посмеиваясь, ответил он и приказал нашим конвойным уходить домой.

– У нас ведь нет никаких документов, – спрашивала у Романовского радостная жена, – все отобрали при аресте. Как нам теперь быть?

– Ну, хорошо, хорошо, сейчас вам и документы достанем, – говорил член трибунала и, подойдя к столику секретарши, стал перелистывать наше дело, видимо, отыскивая там удостоверения нашей личности. Бумаг было немного, и удостоверения он сейчас же нашел. Вырвав их, он оставил папку открытой, и я, к большой радости, увидел, что и моя дорогая записка от великих княжон была также вшита в дело. Под каким-то наитием, на глазах у секретарши и стоявшего рядом судьи, я как будто невзначай положил руку на драгоценную бумажку, и через мгновение она была уже крепко зажата в моем кулаке.

– Ну, вот вам и документы, – говорил в это время добродушный член трибунала. – Теперь все у вас в порядке, смотрите снова не попадайтесь, а то будет плохо, верно говорю. – И, погрозив нам пальцем, он ушел.

Мы вышли за ним на двор, на волю, и остановились. Был тихий весенний вечер. Солнце только что зашло, и теплый воздух был полон запаха распускавшихся берез. Все совершившееся было так неожиданно и так хорошо, что мы долго стояли на потемневшей пустынной улице, пожимая друг другу руки, и только радовались, делясь впечатлениями.

– Ну, пойдемте теперь домой… уже становится поздно, – в каком-то забытье сказал наконец я.

– Куда? – переспросила, весело смеясь, моя дочь. – Ведь мы, папа, в Шувалове, идем скорее на вокзал, какой-нибудь поезд еще застанем. – И вдруг мы замолчали, мы вспомнили, что у нас нет уже ни денег, ни вещей, ни пристанища, что мы стали беднее нищего и выброшены на улицу…

– Куда мы теперь денемся? – спросила с тоскливым недоумением жена. Я подумал и сказал:

– Что ж, пойдемте назад в тюрьму, быть может, нас пока оттуда и не прогонят.

Мы молча дошли до Озерков и явились в тюремную канцелярию. Комендант Опочкин удивился нашей просьбе, даже рассмеялся, но разрешил.

– Переночевать – переночуйте, – говорил он, – а утром убирайтесь куда хотите, у меня не гостиница, и своих постояльцев не оберешься.

Мы переночевали в тюрьме, а утром жена храбро сходила в Особый отдел и попросила у следователя выдать нам из забранных у нас денег на дорогу. Тот долго упорствовал, ссылаясь на приговор, но потом все же немного дал, говоря, что дает «свои», и мы поехали в Петроград.

Для нас этот город оставался той же тюрьмой, только более обширной и холодной. Свободная жизнь могла начаться лишь там, где не было большевиков. О таком счастье мы никогда не переставали мечтать, и оно к нам пришло. Пришло неожиданно, в одну незабвенную, изумительно прекрасную пасхальную ночь, но лишь через долгий, невыносимый год, и уже на чужой стороне.

Ноябрь 1922 г. Гарц

За последние годы внимание почти всего мира сосредоточилось на одной молодой, больной женщине, появившейся впервые, кажется, в 1921 году в Берлине 1и упорно называвшей себя спасенной великой княжной Анастасией Николаевной. О ней составилась целая огромная литература, и поэтому подробно говорить о ней не стану. Скажу только, что мнение всех резко разделилось – одни сейчас же уверовали в подлинность спасения великой княжны, другие столь же убежденно считали появившуюся неизвестную особу лишь ловкой и преступной авантюристкой. Вопрос этот особенно осложнялся еще и тем, что трое из родственников царской семьи (правда, почти не знавшие подлинную Анастасию Николаевну) 2признали в спасенной из берлинского канала девушке настоящую великую княжну, тогда как все остальные, более близкие родные и лица ближайшей свиты, соприкасавшиеся постоянно с царской семьей, это категорически отвергали. Слухи о спасении царских дочерей возникали не раз и во время моего нахождения в советской России, и одной из главных побудительных причин моего бегства за границу являлось стремление отыскать за рубежом какие-либо, хотя бы слабые, следы возможности спасения дорогой мне царской семьи.

Я жадно поэтому ловил все слухи и рассказы об этом, записывая для собственной памяти и для проверки все доходившие до меня сведения. Этих записей у меня накопилось свыше 415, но все они, по проверке, оказались, к сожалению, неверными, а порою даже нарочно большевиками вымышленными. И все же, несмотря на все прежние разочарования и убежденные возражения лиц, близко знавших великую княжну, слух о ее спасении продолжал меня волновать необычайно. Поэтому с радостью и затаенной надеждой я воспользовался любезным приглашением герцога Георгия Николаевича Лейхтенбергского погостить у него, в его замке в Зееоне (Бавария) 3, где в то время находилась больная.

Вот мои впечатления от этого, тогдашнего моего знакомства с нею, записанные под свежим впечатлением в виде дневника. Ничего, кроме новых разочарований, они мне не принесли…

P. S. Дневник этот, ввиду их убедительной просьбы, я давал для ознакомления великой княжне Ольге Александровне, великому князю Александру Михайловичу и г-ну Пьеру Гильяру, бывшему воспитателю маленького наследника.

В воскресенье 7/20 марта 1927 года по приглашению герцога Георгия Николаевича Лейхтенбергского я вместе с ним приехал вечером в его замок Seeon, чтобы повидать больную девушку, убежденно себя считающую великой княжной Анастасией Николаевной.

Всю семью моего государя я близко и хорошо знал, а с маленькой Анастасией Николаевной, бывшей в возрасте моей дочери, был особенно дружен. В свою очередь и она относилась ко мне с постоянным добрым и теплым чувством. Видел я ее в последний раз в Царском Селе, за несколько дней до отречения государя, а последнее письмо от нее и ее сестер было мною получено в Могилеве, в середине или конце июня 1917 года, незадолго до их неожиданной отправки в Сибирь.

Загадочную больную я впервые случайно встретил на вокзале в Oberstdorf’е, где она лечилась в санатории. Вокзал был сравнительно пуст, и, несмотря на ее всегдашнюю пугливость, мне удалось всмотреться в нее довольно близко. Это было в середине ноября 1926 года. В те дни в газетах, доходивших до моего глухого угла, стали появляться статьи о спасении великой княжны, которые меня сильно взволновали. Я написал великой княгине Ольге Александровне, прося лишь сообщить ее личные впечатления, вынесенные ею из ее посещений больной и о которых разные газеты говорили с изумительной противоречивостью. Великая княгиня лишь сейчас мне ответила, подробно описывая эти свидания, и в заключение говорила, что по ее глубокому убеждению больная «не похожа, и безусловно не Анастасия». Совершенно такое же впечатление успел вынести и я во время моей тогдашней встречи на вокзале. Ни одной чертой лица, ни манерами, ни движениями, ни цветом волос эта девушка не напоминала мне мою дорогую великую княжну. Только люди, мало знавшие Анастасию Николаевну или видевшие ее лишь урывками, могли найти в этой больной из санатория что-либо общее. Я лично, повторяю, не нашел тогда и самого отдаленного сходства. Но я был близорук, видел ее в течение лишь нескольких минут, и, несмотря на разительное несходство, меня не переставили мучить сомнения о правильности моего первого впечатления. Я действительно очень любил Анастасию Николаевну, и желание видеть ее живой и спасенной делало эти сомнения особенно настойчивыми. Я сделал поэтому попытку повидать больную ближе, в ее санатории. Мне ответили, что к ней, по предписанию докторов, никого не пускают; что она «вообще ненавидит всех русских», в особенности приближенных, «которые все изменили ее отцу» и «стараются лишь всеми силами забыть свои ужасные переживания». «Всякое напоминание о прошлом, даже хорошем, может быть для нее только гибельным». Ей все же сказали, что в Оберстдорфе сейчас находится русский беженец, бывший флигель-адъютантом русского императора, и спросили, не желает ли она его повидать. Она ответила, что «просит всех оставить ее в покое». Ей назвали тогда мою фамилию и спросили, помнит ли она меня? «Как я могу помнить всех адъютантов моего отца, – отвечала с улыбкой больная, – их было у него много… что-то около 15». На самом деле у государя было не 15 флигель-адъютантов, а число их в последние годы доходило до 50, а иногда и больше 4. Конечно, такая забывчивость о количестве в ее больном состоянии легко объяснима, но меня поразило, что моя фамилия ей ровно ничего не сказала. Я был в числе тех немногих трех-четырех флигель-адъютантов ближайшей свиты, которые в последние военные годы имели счастье близко и подолгу соприкасаться с царской семьей, ведшей чрезвычайно замкнутую жизнь. Я обычно сопровождал Их Величества в Шхеры и Крым, где общение с семьей моего государя было непрерывно и непринужденно. Кроме того, повторяю, Анастасия Николаевна относилась ко мне с искренним расположением и дружбой. «Настоящая великая княжна, – убежденно думал я, – уж наверное, сейчас бы узнала меня на вокзале, несмотря на мое статское одеяние, или, наверное, вспомнила бы мою фамилию… Ведь помнит же больная, как о ней рассказывали, многие даже мелкие подробности из жизни великих княжон. Этот случай сильнее других указывал мне, что мое первое впечатление о ней как не настоящей было правильно, но все же не разбило окончательно моих сомнений – все еще хотелось верить в то, что, может быть, не было, да и, судя по моим предшествующим расследованиям, не могло быть в действительности. Появившиеся затем в печати записки и дневники неизвестной мне г-жи Ратлевой произвели на меня очень странное впечатление. В искренности этой сестры милосердия я не сомневался, а чувствуемая невольно в ее записках предвзятость мне казалась извинительной – я и сам в своих мыслях много притягивал за волосы: ведь не признать настоящую Анастасию Николаевну было бы еще, конечно, более ужасным, чем признать ложную за действительную, хотя и при этой последней возможности все возмущалось внутри меня: светлый, чистый облик великой княжны жил во мне постоянно и не нуждался в тех пятнах, которые на него налагала, хотя и насильно, история загадочной больной.