Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

В прочитанных мною записках Ратлевой было много подробностей, свидетельствовавших как будто о близком знании «неизвестной» многих сторон домашней жизни царской семьи. Там тщательно были записаны разговоры и суждения г-жи Чайковской (буду ее и впредь называть этой укоренившейся в полемике фамилией) – указывались все ее привычки и склонности. По этим запискам, даже не видя и не разговаривая с больной, можно было составить себе довольно ясное впечатление о ее особе. Дневник Ратлевой поэтому являлся в глазах многих, если не большинства, одним из самых убедительных доказательств, что г-жа Чайковская или Шанцковская и Анастасия Николаевна одно и то же лицо, но, как это ни странно, на меня лично, желавшего всем своим существом спасения великой княжны, эти самые записки произвели как раз обратное впечатление. И не по тем противоречиям и неверностям в рассказах больной, которые я там слишком часто находил. Все эти противоречия я не хотел замечать – при всем г-жой Чайковской пережитом они мне казались не важными. Я старался главным образом уловить в точно записанных суждениях и выражениях загадочной девушки, в ее привычках, чертах ее характера, даже оборотах ее фраз тот близко мне знакомый душевный облик великой княжны, столь отличавший ее и от ее сестер, и от других людей… Старался – и ни в чем не находил: в записках Ратлевой и в рассказах других, говорило, высказывало свое мнение, интересовалось, делилось впечатлениями, возмущалось, печаловалось, радовалось, а судя по описаниям, даже кланялось и одевалось совсем другое лицо, а не действительная Анастасия Николаевна. Несмотря на всю свою скромность, болезненность и простоту, г-жа Чайковская все же не обладала той совершенной простотой, которой так отличалась великая княжна. Эта загадочная больная оказывалась для меня какой-то порядочно деланной, более «высокопоставленной», а наружно более проникнутой своим «великокняжеским» достоинством, чем действительная Анастасия Николаевна. Г-жа Чайковская, судя по записям Ратлевой, и интересовалась тем, чем та никогда не интересовалась, обращала усиленное внимание на то, мимо чего младшая дочь государя прошла бы совершенно равнодушно; возмущалась и обижалась в случаях, когда Анастасия Николаевна не могла бы совершенно обижаться; молчала тогда, когда та непременно бы заговорила. Так, во время прогулок г-жа Чайковская не расставалась с перчатками, тогда как великая княжна их не выносила. Сердилась на одного барона за то, что увидела на его дареном портсигаре государственный герб, говоря с возмущением, что «Романовский герб вовсе не для этих, а для нашей фамилии»… В Оберстдорфской санатории она с презрением упоминала о людях не из общества, говоря: «Разве мой отец стал бы разговаривать с таким» или «Разве я могу иметь какое-нибудь дело или общение с прислугой»…

Не менее возмущалась она и на саму г-жу Ратлеву, которая позволила себе не проводить ее «тетю» – великую княгиню Ольгу Александровну – до подъезда, что полагается по этикету. «Вы настоящая демократка», – упрекала ее больная совершенно чуждой для Анастасии Николаевны фразой.

В рассказах г-жи Чайковской о домашней жизни царской семья было также много удивительных неточностей: «С мама мы говорили всегда по-английски», – уверяла она. «Когда мы были одни с папа, мы часто говорили по-русски. Но когда все были вместе, то всегда говорили только по-английски»… «Мама не любила говорить с нами по-русски – она плохо знала этот язык – она была немкой, хотя страшно любила Россию». На самом деле было совершенно не так. В последние годы императрица (по крайней мере при мне) говорила большей частью с детьми и дети с нею лишь по-русски; с отцом, не часто, а всегда лишь по-русски; когда все дети были вместе, они также говорили между собой исключительно по-русски. В другом месте она упоминает о постах: «У нас строго соблюдались все посты. Мы постоянно каждую среду и пятницу постились». В действительности в указанные дни постились лишь в Великом посту, а в остальное время к столу подавалась обычная пища. «Я не знаю, – говорила как-то больная г-же Ратлевой, – как была одета у нас прислуга, но знаю, что ливреи лакеев у бабушки были черные». На самом деле при дворе императрицы-матери вся прислуга была одета точно так же, как и при Большом дворе. Черные ливреи надевались лишь в дни траура, как в Аничковском, так и в Александровском дворцах.

«У папа спальня была темнее, чем у мама, и его кровать была также темнее», – уверяла г-жа Чайковская, что было также не верно, так как спальня была у Их Величеств общая, с одинаковыми кроватями, – вернее, даже двуспальными.

Что касается до интимных сторон жизни государя, на которые указывала больная в разговорах, то и в них встречалось много неточностей. Так, г-жа Чайковская уверяла, что великая княжна Ольга Николаевна или Татьяна Николаевна были очень увлечены великим князем Дмитрием Павловичем, что далеко не соответствовало действительности. Именем «Швибзиг» называли великую княжну Анастасию Николаевну и очень часто почти все домашние государя, но насколько я помню, ее так никогда не называла ее тетя великая княгиня Ольга Александровна. Царские дети называли великого князя Михаила Александровича не «дядей Мишей», а иначе. Равным образом никто из детей государя не стал бы указывать на свое превосходство перед принцем Оскаром, говоря, что «он только королевское высочество, а я императорское». Г-жа Чайковская также настойчиво желала, чтобы на заказанном для нее медальоне, или рамке с фотографиями наследника, был «непременно помещен государственный герб», что совершенно не соответствовало ни вкусам, ни стремлениям великих княжон.

Судя по отзывам других лиц, таинственная девушка очень много читала и высказывала такое удивительное знание географии и политической обстановки, что у этих лиц «не было никакого сомнения, что она принадлежит к высшему русскому кругу». «Она питала, – по их уверениям, – очень большое уважение к Бисмарку» (?!).

Все это, как и бесчисленное количество других мелочей, совершенно не подходило к близко мне знакомому облику настоящей Анастасии Николаевны. Правда, я все еще живу прошлым, и тогдашний облик великой княжны запечатлелся во мне настолько сильно, что и теперь мне нелегко, да и не хочется вообразить его другим; а между тем прошло уже 10 лет, как я видел ее в последний раз, и каких лет! Могла и, конечно, должна была измениться ее внешность (она обещала быть очень полной), но ее привычки, ее прежние привязанности, весь ее прежний внутренний мир, как бы он потрясен испытаниями ни был, не мог все же утратить без следа все свои самые существенные черты и внезапно приобрести новые. Эти годы могли сделать великую княжну лишь еще более «простой смертной», а они сказались на г-же Чайковской какой-то особой подчеркнутостью своего «императорского высочества», что было чуждо не только всегда, но и навсегда, действительной Анастасии Николаевне. Что меня особенно поражало, это то, что больная совершенно не говорила по-русски, забыв, по уверению некоторых докторов, совершенно этот язык, якобы ввиду перенесенных ею тяжелых испытаний. В то время эта загадочная особа прекрасно говорила по-немецки, каковым языком великая княжна совершенно не владела.