Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Про справку в основных законах Шульгин совершенно умалчивает. Также неверно он передает, что они ушли от государя, уже имея в руках Манифест об отречении, подписанный Его Величеством. Этот Манифест, скрепленный гр[афом] Фредериксом, они получили лишь через полтора часа в вагоне ген[ерал] Рузского, куда он был отослан из императорского поезда.

Как нам рассказывал Нарышкин и как записано было в его протокольной записи, точными словами государя при этом вопросе были: «Давая свое согласие на отречение, я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью и не вызовет ли лишнего пролития крови». «Нет, Ваше Величество, – отвечал Гучков, – опасность не здесь. Опасность кровопролития – это когда крайние партии сметут нас, умеренных, и провозгласят республику, тогда возможна гражданская война». Ответ этот, видимо, не удовлетворил государя, и он с настойчивостью снова спросил: «Я все же хотел бы иметь гарантию, что вследствие моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови…»

На самом деле был написан на больших длинных телеграфных бланках. На маленьких листочках был черновик.

Шульгин, верно, забыл или не знал, что убийство военными заговорщиками императора Павла I произошло также в начале марта 29.

Собственный проект отречения, набросанный спешно Шульгиным, они все же привезли (см. выше).

Великий князь Александр Михайлович, рассказывая в своих воспоминаниях о приезде императрицы-матери в Могилев, не совсем точно передает подробности этого свидания на вокзале. Оно длилось не два часа, а всего около 40 минут, и происходило не в вагоне императрицы, а в этом железнодорожном сарайчике.

Когда мы прибыли в Могилев, я узнал от одного штабного офицера, что телеграфная связь Ставки с Царским Селом была прервана по распоряжению думского полковника Энгельгардта уже с 11 часов утра 1 марта! Все телеграммы, адресованные Ставкой в Царское Село и Петроград, по его требованию должны были направляться по прямому проводу лишь в Государственную Думу. Подчиняется ли этому требованию также и чиновник телефонного аппарата, прямого провода, находившегося в самом Александровском дворце, мне так и не удалось выяснить.

Для справки для самого себя.

Великий князь Михаил Александрович вступил в неравнородный брак без разрешения государя и епископа, не в русской, а в сербской церкви, в Вене, 15 или 19 октября 1912 года. Его сын Георгий Михайлович Брасов родился 24 июля 1910 года в Москве.

Об этом браке государь узнал в начале ноября в Спале, во время тяжкой болезни наследника цесаревича.

По возвращении Его Величества в Петербург приказом по военному ведомству великий князь был исключен из службы, лишен полагавшегося ему из уделов содержания, и ему было воспрещено возвращаться на Родину. Сверх того, указом от 15 декабря 1912 года и манифестом от 30 декабря 1912 года с него была сложена обязанность быть правителем государства до совершеннолетия наследника и учреждена, под председательством государя, над его лицом, имуществом и делами опека.

В начале европейской войны Михаилу Александровичу разрешено было вернуться на Родину, и его записали вновь на военную службу.

В марте 1915 года государь все же дал разрешение на уже состоявшийся в 1912 году брак. 29 сентября 1915 года была снята и опека.

Но запрещение быть правителем государства оставалось до Псковских дней в силе.

Жена Родзянко в своем письме к кн. Юсуповой так писала об этом посещении: «Недавно к мужу таинственно приезжал в. кн. Михаил Александрович, как мне кажется, подосланный негласно братом». Стоит ли говорить, что подобное предположение является лишь плодом дамской обывательской наивности. Государь, по своему благородному характеру, не был никогда в состоянии прибегать к таким мерам.

На самом деле государыня покинула Могилев лишь на другой день после отъезда государя (9 марта. – О. Б.).

Графа Бенкендорфа я посещал несколько раз во время моих скрываний на его частной квартире в Петрограде, куда он переселился из Царскосельского дворца.

Он уже хлопотал о выезде в Эстонию, откуда был родом, и получил на это разрешение.

Большевики все же выпускали его с большой неохотой и с возмутительными придирками. Раз даже выбросили из вагона уже погруженный в поезд его багаж.

Он скончался во время пути, совсем близко от границы, кажется, в Ямбурге.

Удивительно уравновешенный, владеющий собою человек, граф Бенкендорф и в те ужасные дни сохранил полное, мне даже казалось, слишком холодное самообладание.

Какими-то путями до него дошло несколько номеров «Illustration», в которых P. Guilliard (Пьер Жильяр. – О. Б.) впервые начал печатать о своем пребывании в Сибири 65. Иллюзий, казалось, у нас не должно было бы существовать никаких, но не только я и графиня, но даже и он (Бенкендорф. – О. Б.), мы все же иногда продолжали на что-то надеяться – уже в те дни появилось столько рассказов о спасении!

Все эти рассказы я проверял в течение последующих годов до самых мельчайших подробностей, с постоянно волнующим чувством надежды.

Их накопилось у меня к началу 1932 года более 360 версий.

Все они оказались в конце концов неверными или даже нарочно распространенными.

Но на их месте возникают и могут еще появляться новые, и своим упорным стремлением найти в них что-нибудь более утешительное я не вижу конца… Впрочем, это уже слишком лирическое, не нужное никому отступление…

Далее повтор текста рукописи с незначительными изменениями. См. с. 580 со слов «сами события» и заканчивая словами «природного государя». – Прим. ред.

Далее также повтор текста рукописи. См. там же с. 580–581 со слов «в напряженное время» и заканчивая словом «подданные». – Прим. ред.

Согласно воспоминаниям Бонч-Бруевича: «19 ноября 1917 года в Ставку прибыл вновь назначенный народным комиссаром главковерх Крыленко. К этому времени Ставка уже утратила всякое руководящее значение в армии. Генерал Щербачев перестал даже сноситься с нею. Армия вся развалилась и разбежалась. Я сообщил об этом Ленину. Было приказано закончить ликвидацию Ставки и царской армии в три месяца, что и было выполнено к февралю 1918 года».

Главным тюремным начальством был, конечно, коммунист, к счастью, совсем с нами не соприкасавшийся.

Сила тогдашних приветливых сочувствующих слов, от кого бы они ни шли, была настолько в те злобствующие времена для меня могущественна, что эти слова и фразы запомнились мне буквально до сих пор. Ничего «литературного», лирического в этих моих свидетельствах, да и в последующих нет.