Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Неудачная редакция эта и в особенности слова «Назначен (кем?) для сопровождения» – точно преступника «бывшего государя», помню, меня очень возмутила, тем более что в выдаче новых удостоверений мы совсем не нуждались, имея при себе старые, полученные от военно-походной канцелярии Его Величества.

В этот день, утром, государь прощался с чинами штаба, собранными в большом зале управления дежурного генерала.

Всем присутствующим было невыносимо тяжело: двое или трое упали в обморок, многие плакали.

Государь начал говорить ясно, отчетливо, даже медленно, с глубоким сердечным волнением.

Что говорил он, я не помню, я только слышал звук его голоса и ничего не понимал.

Как передавали потом, государь не мог кончить своих прощальных слов и сам очень взволнованный вышел из зала…

Я вышел за ним. Я помню, как потом приходили к нему поодиночке наверх в кабинет все иностранные военные агенты…

Даже сдержанный англичанин Вильямс вышел из кабинета государя глубоко растроганный, о Коанде, Жаннет, Риккеле и Лонткиевиче нечего и говорить.

Серб Лонткиевич сказал мне, что он «не удержался и поцеловал руку русского царя за все то, что он сделал для славянства и для родной Сербии».

Лонткиевич долго не мог успокоиться и все повторял с отчаянием и вместе с тем с уверенностью: «Россия без царя?! Это невозможно!!! Этого никогда не будет!» Он был единственный из иностранцев, который действительно всею душою любил государя.

Кажется, еще накануне прибывший из Петрограда фельдъегерь привез вместе с другими бумагами и приказание временно командовавшего императорской главной квартирой генерал-адъютанта Максимовича, объявлявшего, что из лиц государевой свиты только одни генералы преклонного возраста, согласно приказу нового военного министра Гучкова, могут, если пожелают, подавать в отставку, но что молодые не имеют права покидать службу до конца войны. Было также объявлено, что флигель-адъютантам предоставляется право носить прежнюю форму одежды, но без вензелей Его Величества и без аксельбантов.

Я был хотя и старый по производству полковник, но молодой годами и сравнительно здоровый, и распоряжение это меня ставило в очень тягостное положение, так как с первого же момента отречения я решил уйти в отставку, жить в деревне или даже уехать за границу на все время владычества Временного правительства.

В какую-либо возможность продолжения войны с уходом государя и при создавшемся хаосе междуцарствия я, зная чувства деревни, совсем не верил, а сказанные мне так недавно слова Его Величества о том, что он хочет жить совершенно частным человеком, не давали мне возможности надеяться остаться при горячо любимом государе, тем более что я и ранее не занимал никакой дворцовой должности.

К тому же у меня были все человеческие недостатки, но, кажется, «способность навязываться» была наименее сильной из всех.

Я знал, что это отрицательное качество было особенно нелюбимо и государем, но все же имел случай в один из самых последних дней во время совместной поездки высказать ему: «Ваше Величество, вы ведь знаете, что с вами я готов куда угодно, хоть на край света».

«Знаю! Знаю, Мордвинов!» – с ударением, убежденно, но, как мне показалось, грустно, почти смущенно ответил мне тогда государь, глубоко задумался, а потом переменил разговор, я уже не помню, о чем, – не до того мне, вероятно, было…

До сих пор я слышу эту драгоценную интонацию голоса моего государя, это убежденное «знаю, знаю», до сих пор эти дорогие слова наполняют меня непередаваемым волнующим чувством, и до сих пор я мучительно теряюсь в догадках, почему тогда он ничего более определенного не сказал.

Хотел ли он посоветоваться еще с императрицей-супругой, смущало ли его, что я семейный и он по чуткой, душевной деликатности не желал отделять меня от семьи, или он думал при этом о других, более долго служивших при нем, и более близких ему моих старших товарищах по свите, или же и сам еще не знал, как сложится его дальнейшая жизнь и кого и скольких лиц ему будет возможно оставить при себе?

Или, быть может, у него уже окончательно укреплялось уже то намерение, о котором он мне тогда сказал в разговоре во время прогулки на станции: «жить совершенно частным, простым человеком», упоминая даже о своей вотчине в Костроме?

Эти и другие бесчисленные предположения мелькали тогда в моих мыслях и не находили уверенного, успокоительного ответа.

Время отъезда, а значит, и конца моей официальной службы при императоре уже приближалось, и я все настойчивее продолжал думать о неопределенных словах государя, невольно и эгоистично связывая с ними и будущее моей семьи.

Мне было подчас очень совестно перед самим собою, что в такие дни меня могли тревожить такие мысли, но отделаться от них, как ни старался, я все же не мог: они касались не меня одного, а и моей семьи, которую я очень любил и которая зависела также от моей службы.

Я жил на небольшое жалованье по чину полковника, имение, хотя и обширное, приносило мало дохода, сгоревший дом в деревне еще более ухудшал положение, и оно очень тревожило меня за близких.

Вернувшись из губернаторского дома к себе в гостиницу, уложив свои вещи и не зная, что больше делать, я пошел в помещение иностранных представителей, с которыми мы, встречаясь ежедневно, успели сжиться, чтобы с ними проститься, а также и поблагодарить генерала Вильямса за его любезное уведомление моей жены, доставившее и ей, и мне столько облегчения.

О генерале Вильямсе еще раньше, а в особенности в последние дни, я вынес впечатление как о человеке долга, прямом, вдумчивом, далеком от всего мелкого, эгоистичного, а главное, любящем государя и очень беспокоящемся за его судьбу.

Генерал Вильямс, видимо, не скрывал этих чувств и от других, что и послужило, как говорили потом, причиной его позднейшего удаления из Ставки и замены его более демократически настроенным генералом Бартером.

Или, быть может, он и сам не хотел оставаться в Ставке при новых порядках.

Прощаясь с ним и на его вопрос о том, что я намерен теперь делать, я сказал, что дежурство мое кончается, что проеду с Его Величеством до Царского Села, а что дальше буду делать, совершенно не знаю, так как в отставку запрещено подавать, от строя же я отвык, да и служить при теперешних обстоятельствах страшно тяжело; поделился с ним моими мыслями о невозможности продолжения войны, передал невольно и о неопределенных словах государя в ответ на заявление о моей преданности.

– Нет, вам лучше всего надо оставаться здесь, в Ставке, – кратко и с убеждением ответил мне Вильям, – здесь вы даже будете гораздо полезнее Его Величеству как его бывший адъютант.