Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Хотя меня и не было в то время на Царскосельском вокзале, все же из изложенных выше мною рассказов я вынужден сильно сомневаться, чтобы описанная этим офицером картина могла иметь в действительности тот недостойный характер, как он о ней рассказывает.

Я вынужден сильно сомневаться, потому что: «быстро, быстро разбегаться с вокзала в разные стороны, оглядываясь по сторонам», – именно этим лицам, по приезде в Царское Село, не было никакой надобности.

Все они жили не в Царском Селе, а в Петрограде, и, как было рассказано уже выше, простившись с государем, на этот раз, судя по прощальным словам Его Величества, уже окончательно, продолжали спокойно оставаться в императорском поезде, с которым и доехали до Петрограда.

В искренность рассказов этих лиц, не участвовавших в перевороте и не изменявших государю, я верю.

Двух из них, К. А. Нарышкина и герцога Н. Н. Лейхтенбергского, нет уже более в живых.

Мой долг не только как бывшего их сослуживца, но и как просто человека обязывает меня передать с их слов, как было дело в действительности.

Только 2 апреля 1924 года я узнал также о рассказе придворного лакея Волкова, напечатанного в книгах Н. А. Соколова и генерала Дитерихса 62, в котором упоминается без всякой, казалось бы, необходимой проверки и моя фамилия.

В книге генерала Дитерихса лакей Волков рассказывает так: «Нарышкин, Мордвинов и Лейхтенбергский были в поезде государя, когда Его Величество приехал в Царское Село после отречения. Приехав во дворец, государь спросил меня про Лейхтенбергского и Мордвинова: «Приехали ли они?» Я побежал и спросил об этом Бенкендорфа, Бенкендорф мне сказал: «Не приехали и не приедут». Я передал его слова государю. Он не подал никакого вида, а только сказал: «Хорошо».

А Мордвинов был одним из любимых государем флигель-адъютантов…» 63

Утверждение Волкова, что я находился якобы в поезде государя и доехал в нем до Царского Села, совершенно не верно: меня в тот день в императорском поезде не было.

Как уже подробно и с полной искренностью точно изложено в моих воспоминаниях выше, я в те дни оставался в Ставке, убежденный в полном одобрении на то самого государя.

Я не поехал тогда поэтому и к своей собственной встревоженной семье.

Но в остальном рассказ Волкова, видимо, правдив.

Это ужасное недоразумение, возможное лишь в те, полные всеобщего замешательства дни, тяжело ложится на мое сознание.

Оно может объясняться только одним: мой дорогой государь, будучи сильно угнетен и, вероятно, занятый другими мыслями, не только не заметил моего отсутствия в его поезде, но и совершенно забыл, по приезде во дворец, мой последний, ставший прощальным, с ним разговор в Ставке.

Судя по собственным словам Его Величества, сказанным им графу Бенкендорфу через месяц после отречения, он «только тогда начал понемногу приходить в себя.

Во время же событий в Пскове, в Могилеве и в пути он находился почти в полном забытьи и каком-то тумане…»

Вероятно, вскоре затем государь все-таки вспомнил о моем последнем свидании с ним в Могилеве, иначе я не был бы обрадован получением двух милых дружеских писем от великих княжон уже после возвращения Его Величества в Александровский дворец. В них великие княжны даже не спрашивали, почему я остался в Ставке, вероятно, уже зная об этом от своего отца. Они писали и моей дочери, передавая ей поклоны от «папа и мама».

А я как сейчас слышу слова Его Величества, сказанные мне в тяжелые минуты, с сильным ударением на слове «конечно»: «Конечно, оставайтесь, Мордвинов», и как сейчас ощущаю его крепкий, прощальный, будто надолго, поцелуй.

Мне ли забыть эти мгновения и не запомнить даже звук его тогдашних слов!!!

Я много думал впоследствии об обстоятельствах, при которых государь мог узнать о «постановлении», лишавшем его свободы…

От кого и когда он узнал об этом впервые?

Оживляя в своей памяти картину минувших дней, какой она успела запечатлеться во мне, вплоть до переживания тогдашних настроений, я приходил лишь к одному выводу, что очень неопределенное предупреждение об аресте, вернее, намек государь мог получить только непосредственно от одного генерала Алексеева, и притом в самую последнюю минуту при отъезде в Царское Село, когда Его Величество, простясь со своей матушкой, находился уже у себя в вагоне, а поезд готовился к отправлению.

Я думал об этом последнем обстоятельстве с особенным волнением – ведь даже такая весть, сообщенная своевременно, могла стать спасительной: предупрежденный заранее, государь мог, если бы не пожелал остаться в Ставке, направить свой путь не в захлопывавшуюся уже темницу Александровского дворца, а в другое место, к другим, более достойным людям…

Граница союзной Румынии от Ставки была даже ближе, чем далекий Мурманск с его дальнейшим морским переездом, с немецкими подводными лодками по пути.

Представитель полуправославной Румынии в Ставке генерал-адъютант короля Коанда был сердечно привязан к государю; на румынском фронте находился и генерал Сахаров, первая часть телеграммы которого ясно говорила, какой заботливый прием там можно было бы у него встретить.

По пути именно туда легко было найти приют у большинства оставшихся еще верными войск, гордившихся бы оказанным им доверием…

Сколько раз мне приходилось потом выслушивать от многих командиров корпусов, начальников дивизий, командиров полков убежденные заявления, что «…у них-то уж наверное государь нашел бы надежную защиту».

Но не только среди русских войск – среди любой губернии, уезда или глухого угла нашей тогдашней Родины государь мог бы найти безопасное пребывание.

Несомненно, и у нас повторился бы случай, имевший место в 1846 году в Австрии, когда удалившемуся из взбунтовавшейся столицы, даже не особенно любимому императору со всех концов страны предлагалось гостеприимство и убежище.

Наконец, это были все еще те последние дни, когда у государя, несмотря на отречение, еще продолжали, вероятно, по привычке, почтительно спрашивать о его намерениях и не менее почтительно осведомляться: «Куда и когда Его Величество изволит поехать?» В эти же дни своего пребывания в Ставке государь мог свободно ездить в автомобиле, куда ему было угодно, без всякого надзора.

К сожалению, я мог думать о таких возможностях лишь впоследствии; вероятно, не строил таких предположений и сам государь: он был слишком озабочен положением своей семьи и стремился лишь соединиться с нею, да и вряд ли мог в том состоянии, в каком находился, вникнуть в смысл весьма осторожных и неопределенных намеков генерала Алексеева.

Кроме того, он не верил, что предательство по отношению к нему, ставшему бессильным, будет все еще продолжаться. Прощаясь с войсками, он призывал не только их, но и свою свиту повиноваться Временному правительству; он шел открыто навстречу новой власти, стараясь облегчить ее положение. Какое зло и за что даже эти люди могли бы на него теперь замышлять? Но благородство жертвы редко находит отклик в людях, совершивших преступления и отовсюду боящихся возмездия. В своем страхе они не знают границ и даже не останавливаются перед арестом малых детей…