Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Деятельность иностранного Красного Креста, отозвавшегося с большой готовностью на мольбы родственников и заключенных, была и для узников Трубецкого бастиона часто спасительной. Только благодаря изумительной настойчивости иностранных сестер милосердия наши посылки из дому не пропадали, как раньше, бесследно, а доходили, хотя и в сильно уменьшенном виде, но зато своевременно и без испорченных продуктов. Кто сидел в наших казематах, тот всегда будет вспоминать с горячей благодарностью и этих, за нашими спинами о нас заботящихся, добрых женщин.

Смена караула происходила обыкновенно в утренние часы. На нас она сказывалась лишь тем, что двери камеры приоткрывались, у порога показывался начальник караула в сопровождении двух красноармейцев, нас быстро пересчитывали, не называя фамилий, захлопывал дверь и уходил. Караул обыкновенно бывал от местных крепостных красноармейцев и от какого-то особо привилегированного отряда, образованного большевиками, или, вернее, образовавшегося самостоятельно из бывшего запасного батальона лейб-гвардии Семеновского полка. Насколько нам первые были особенно неприятны своею грубостью и полною бессердечностью, настолько мы радовались появлению вторых. Громадное большинство этих семеновцев явно было красноармейцами и большевиками только лишь по наружности и поневоле. Я совершенно не знаю, ни как образовалась эта часть, ни какими способами она сумела добиться для себя особого положения и заслужить хотя бы на короткое время доверие большевиков, назначавших ее в караулы к особенно важным местам. Знаю только то, что в дни февральского бунта имя лейб-гвардии Семеновского полка как-то не упоминалось особо в царскую Ставку, и это уже многое говорило за них. Что они делали при Временном правительстве и как отнеслись к большевистскому перевороту, мне тоже было неизвестно. Лишь впоследствии мне рассказывали, что семеновцы, воспользовавшись наступлением Юденича на Петроград, не задумываясь перешли на сторону белых. Большинство из начальников тогдашнего семеновского караула в крепости, по всем данным бывшие младшие офицеры или вольноопределяющиеся, не скрывали своих больших симпатий к нам, заключенным. Они давали нам это понять всякими способами при своем кратковременном появлении в камерах во время смены. Многие доходили до того, что оставляли камеры даже на четверть часа открытыми, что давало нам возможность выйти в коридор, проветрить немного наш каменный мешок и познакомиться с ближайшими соседями по заключению. В один из таких редких дней я столкнулся в коридоре с кн. Б. А. Васильчиковым, бывшим министром земледелия, неожиданно оказавшимся моим соседом по камере с англичанами. Он был единственным из старых знакомых, кого я тогда встретил в крепости. Судя по словам других заключенных, одновременно со мной сидел там и Веймарн 11из министерства внутренних дел, но его мне не пришлось повидать.

Князя Васильчикова я узнал лишь по его большому росту – он изменился до полной почти неузнаваемости. Надо было уже входить обратно в камеру, и я успел с ним обменяться лишь парой слов. Он сидел в крепости уже давно и был увезен оттуда вскоре после нашей встречи. Отчетливо помню тот серый, тоскливый осенний день, когда вблизи нашей камеры неожиданно появился комендант с тремя вооруженными красноармейцами и стал выкликивать фамилию князя. Я вскоре увидел в отверстие двери и самого Б. А. Васильчикова с бледным исхудавшим лицом, уже окруженного конвойными.

– Скажите, куда меня ведут? – спросил он меня с тревогой, проходя мимо. Что мог я ему тогда и в то мгновение сказать! Но его вопрос мне слышится до сих пор, несмотря на радостное сознание, что сам князь уж давно на свободе и находится вдали от мщения большевиков.

Наше тюремное начальство – коменданта и его помощника – мне почти не приходилось видеть. Я слышал только, как они шумели, неистово ругались или выкрикивали чьи-то несчастные фамилии.

Вслед за тем этих вызванных куда-то уводили, всегда густо окруженных конвойными. По рассказам других, они были оба из заводских рабочих, очень грубы, почти неграмотны и редко бывали не пьяны. В особенно нетрезвом виде они якобы становились более мягкими и тогда снисходили даже до разговоров. В таких редких случаях они (в особенности помощник) любили повторять, что и у них, как у всех, имеется какое-то «мясное сердце». Несмотря на это утверждение, человеческой жалости к заключенным они за мое время не показали. В лучшем случае у них было полное равнодушие не только к просьбам, но и мольбам. За мое пребывание в крепости там никого не освободили, а наоборот, население Трубецкого бастиона увеличивалось с каждым новым днем. Свободного места уже давно в казематах не было, и вновь прибывавших буквально впихивали в переполненные донельзя камеры. Приводили новых узников во всякое время дня и ночи, поодиночке и большими партиями. Я вспоминаю один вечер, когда по камерам разнесся слух, что в Петрограде «для большевиков творится что-то весьма неладное» и что они «находятся в большой тревоге». Вскоре достиг до нас (непостижимыми путями!) и более определенный слух, что среди моряков вспыхнул бунт, что он развивается успешно и что большой отряд матросов, выйдя из Мариинского театра, где он прервал представление, двигается победоносно с музыкой по Морской к Невскому проспекту 12. Откуда проник к нам, замурованным, притом так мгновенно, этот слух, я не могу пояснить точно. Во всяком случае, его столь быстрое проникновение было весьма показательным для настроения тогдашних дней. Все в нашей камере были радостно взволнованы этим событием и уже строили самые заманчивые предположения. По нашему убеждению, моряки «конечно, сначала двигались громить Гороховую, 2, а затем должны были, в первую голову, освободить заключенных в Трубецком бастионе»… Но мечтами этими мы тешили себя не более двух часов. Уже под полночь наш коридор вдруг наполнился неимоверным шумом, топотом многих ног, ругательствами, криками, возней и стуком винтовочных прикладов об пол.

Как мы сейчас же догадались, это привели захваченных в демонстративном шествии моряков, на которых, вероятно, не одни мы возлагали столько надежд. Их втолкнули после усиленной борьбы в освобожденные от других две или три камеры. Конвойные красноармейцы с тем же шумом и ругательствами удалились, и все снова стихло. Это была жуткая тишина, прогнавшая наш сон и заставившая нас всех замолчать. Под утро, когда чуть брезжил рассвет, наш коридор снова наполнился топотом и ругательствами ввалившейся толпы. Опять послышалась какая-то борьба, вернее, драка, какие-то дикие выкрики, и опять все затихло. Наших моряков увели. Мы уже знали куда…