Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

В крепости долго существовал, непроверенный, правда, слух, что его освободили и что даже ему удалось якобы на автомобиле через Финляндию выбраться за границу. Он и сам нам говорил, что если его освободят, то он ни одного дня не останется в Петрограде. Вероятно, эти рассказы и основывались только на этом его желании. Дай Бог, чтобы оно было в действительности осуществлено. Но люди, близко знавшие Першица по клубу и имевшие некоторые связи с Гороховой, убежденно говорили, что его в ту же ночь расстреляли. Моя жена как-то вскоре после того зашла на его квартиру, чтобы поблагодарить его жену. Там все было пусто.

Он был один из тех немногих евреев, думающих не только о себе, но и о других, с которым я близко столкнулся тогда впервые в моих тюрьмах и о котором я сохраняю самое горячее благодарное воспоминание.

В один из дней первого месяца нашего заключения в Трубецком бастионе, когда мы, свободно расположившись на полу нашей «отдельной» камеры, разбирали только что полученные посылки из дому, наша дверь неожиданно открылась, и к нам с буйными пререканиями ввалилась толпа людей, сразу же наполнившая все небольшое пространство нашей одиночной камеры. Мы с братом были уже совсем оттиснуты в угол, а новые арестованные все прибывали и прибывали.

– Товарищ комендант, эй, товарищ комендант, – кричал один из них, взобравшийся из-за недостатка места на единственный столик у кровати. – Это безобразие, тут задохнуться можно, какую нам камеру отвели. Как председатель нашего местного совета я усиленно протестую!!

– Откуда я другу вам возьму, – отвечал издали голос коменданта. – Эта самая свободная. – И двери закрылись. Новые пришельцы стояли в недоумении и осматривались.

– В хорошую историйку мы попали, – проговорил весело один из них. – Что ж, товарищи, давайте пока устраиваться. – И он спокойно опустился на пол у стены, около которой стоял. Большинство последовали его примеру. Вещей с ними не было, и в камере образовался даже узкий проход.

– Нет, товарищи, такого издевательства оставить нельзя, – продолжал горячиться председатель, шагая большими шагами по этому проходу. – Нас нельзя равнять с остальными. Они должны считаться с нами – мы их партийные товарищи. Нет ли у кого бумаги и карандаша? Давайте сейчас писать заявление. – Бумага у кого-то с карандашом нашлась, и председатель, бесцеремонно отстранив Ландсберга от столика, начал составлять черновик.

– Откуда вы появились? – спросил я у расположившегося около меня арестованного.

– Прямо смешно и сказать, – отвечал он, злобно посмеиваясь. – Мы все тут – весь наш Павловский местный совет. К нам явился с винтовками из Колпина ихний Совдеп, забрал всех и приволокли сюда.

– За что? – удивился я.

Он как-то искоса посмотрел на меня:

– А вы кто будете?

– Бывший офицер.

– Та-ак, – протянул он, и разговор наш замолк.

– Товарищи, как вы думаете – мне думается, так будет хорошо? – спрашивал председатель у своих ближайших соседей и начал им читать вполголоса составленную бумагу.

– Да чего там, согласны, отправляй! – отвечал кто-то из них.

– Товарищ часовой! А, товарищ часовой, – кричал вслед за тем в дверное окошечко председатель, – подойдите сюда.

– Чего вам? – послышалось из коридора.

– Откройте камеру и выпустите меня.

– Вишь, чего захотел, – с хохотом отвечал часовой, – сиди, покель жив, и не шуми.

– Товарищ, вы, верно, не знаете, с кем вы говорите. Я председатель местного Павловского совета. Мне по партийному делу надо товарища коменданта видеть. Вызовите сейчас караульного начальника.

– Стану я для всякого еще начальника вызывать, – отвечал уже совсем равнодушно часовой и отошел.

– Товарищи, вы слышали, – возмущался председатель, – как к нам здесь, партийным товарищам, относятся. Я буду сейчас самому товарищу Зиновьеву жаловаться. Дайте еще бумаги.

– Да чего ты тут писать собираешься, – возражал ему веселый член Совдепа, – когда никуда отправлять нельзя. Подождем, когда сам комендант заявится, тогда и скажем, а теперь давайте лучше обсудим наше положение. Да хоть бы чайку бы попить. Когда у них пойло-то тут дают?

– Мы тут не одни, – буркнул со злобой председатель и начал возбужденным шепотом совещаться со своим соседом. Остальные члены арестованного Совдепа равнодушно молчали и даже дремали. Так протекло время до темноты. Вечером послышался голос коменданта – он привел какого-то арестованного и проходил мимо по коридору.

– Вот комендант прошел, – сказал председателю Першиц и лукаво посмотрел на меня. Тот подскочил к отверстию двери.

– Товарищ комендант, – закричал он, – остановитесь! Прошу меня выслушать от имени всего нашего совета.

– Что вам, товарищ, надо? – без обычной грубости отвечал подошедший к двери комендант.

– Я заявляю от всех нас протест на возмутительное обращение. Это безобразие – поступать так с партийными товарищами. Мы все тут ответственные работники, и нас заперли в камеру с посторонними, как преступников. Вы понимаете, товарищ, о чем я говорю. Вы нам обязаны отвести более подходящее помещение, где мы могли бы совещаться о наших партийных делах, и снабдить нас посудой и пищей, мы с утра ничего не ели.

– Поймите, товарищ, – успокаивал его комендант, – другой камеры у меня нет, сколько разов заявлял, а все присылают.

– Ежели нет, то вы обязаны убрать от нас посторонних, – требовал председатель. – Вы поймите, товарищ, что мы… – И дальше он заговорил уже шепотом.

– Ну, да ладно, – остановил его комендант и начал открывать дверь. – Ну, кто тута посторонние, выходи! – приказал он. Мы поняли, что это были мы, и, забрав поспешно свои вещи, не без удовольствия вышли из нашей душной тесноты. Комендант провел нас по коридору в направлении к выходу. На середине пути он остановился и, не заглядывая в окошечко одной из камер, открыл дверь.

– Ну, посторонни, полезай на нову фатеру, к своим, – не без юмора сказал он, запер дверь и ушел. Камера, в которой мы благодаря вражде двух советских правительств и в забвении всех преимуществ равенства так неожиданно очутились, была совершенно одинакова по величине и устройству с прежней. Как и все остальные, она была предназначена лишь для одного человека. Теперь в ней было набито 18 заключенных, а с нами их уже становилось 22. Номер ее я уже сейчас забыл. Помню только, что при Временном правительстве в ней сидел больной Штюрмер. На стенах ее было начертано карандашом и еще другое, быть может, более «историческое» указание. Именно из нее, уже при большевиках, какому-то находчивому смельчаку в точно указанный надписью день и час при помощи какой-то «поленницы дров» удалось бежать и скрыться. Случай действительно замечательный, я думаю, даже единственный за все существование Трубецкого бастиона. Но одна надпись говорила и об именах трех, уведенных на расстрел.