Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Я лежал в углу у самого выхода, отделенный пустой кроватью от соседей, и ко мне докторша подошла, закончив уже обход других.

– Ну, как вы себя у нас чувствуете? – спросила она. – Вы ведь тут внове. Что у вас болит? – И, обернувшись к сестре милосердия, попросила ее что-то принести из аптеки. – Надо вас хорошенько выслушать, – сказала докторша и близко нагнулась ко мне: – Здравствуйте, Анатолий Александрович, – промолвила вдруг она тихим, еле слышным шепотом, приложив ухо к моей груди, – я вам принесла поклон от ваших, они здоровы. Ну, теперь повернитесь, – сказала она громко. – Так, хорошо. – И сейчас же добавила шепотом: – Вам, конечно, трудно узнать во мне Веру Воронцову, не правда ли, выросла?

Как мог я узнать в этой взрослой, серьезной женщине, в этом тюремном враче того маленького, веселого ребенка, дочь моей близкой соседки по имению, с которой мне когда-то, очень давно, приходилось встречаться в деревне! От неожиданности и радостного возбуждения я заговорил почти громко.

– Осторожнее, – остановила она меня и покраснела, – тут и стены слушают. Я постараюсь сегодня же повидать вашу жену и успокою ее. Здесь вам будет хорошо. – В это время к нам подошла сестра милосердия, и она стала ей диктовать свои докторские указания, касавшиеся моего лечения. – Кроме того, ему два раза в неделю ванны, – закончила она и улыбнулась, заметив полное довольство на моем лице. – Пока до свидания, господа, – сказала Вера Николаевна, собираясь уходить. Но ее обступили больные и стали что-то расспрашивать. Не отдавая себе отчета, я воспользовался этой задержкой и быстро написал коротенькую записку жене, которую можно было бы и не писать, так как в ней ничего нового и важного не было. Я только ее уведомлял, что «из ада попал неожиданно в рай», беспредельно радуюсь возможности сношения с нею, спрашивал о ее здоровье и дочери и о судьбе брата, умоляя ее постараться перевести его из крепости в другую тюрьму. Записочку эту, надписав на ней имя жены, я сложил в виде пакетика лечебного порошка и положил на столик около своей кровати.

Докторша уже выходила из двери, как я ее остановил.

– Вера Николаевна, – просил я, – не дадите ли вы мне чего-нибудь от бессонницы, я уже давно не могу спать. – Она подошла ко мне. Я умоляюще посмотрел на нее, указывая глазами на записку. Она вся покраснела, испуганно обернулась, но положила руку на пакетик и незаметно сунула его в карман своего докторского халата.

– Постарайтесь еще эту ночь заснуть без лекарства, – просто сказала она. – Вам и ванны должны помочь, а завтра увидим. – И, кивнув головой, она вышла.

– Премилая девушка, – сказал ей вслед Татищев, – все делает, чтобы нам помочь. – Я это чувствовал и сам, и потому ее испуг и смущение из-за моей просьбы меня уже неприятно волновали. – Да они все тут на редкость хорошие, – продолжал граф, – и старший врач, и наши сестры, прямо счастье, что мы к ним попали.

– А что, за ними сильно следят? – спросил я его.

– Как придется, – отвечал он. – Говорят, что при выходе обыскивают, только редко. В самой тюрьме намного опаснее, ведь не знаешь, кто сидит с тобой в одной камере. Говорят, чекисты и своих людей всюду понасовали. В крепости таких было много, да и у нас оказался вначале какой-то весьма подозрительный субъект, к счастью, удалось скоро отделаться, упросили перевести в другую камеру под предлогом, что из-за него у многих опять насекомые появились. – Слова Татищева меня немного успокоили, и весь остаток дня я провел в приподнятом настроении. Я знал давно, что в жизни все относительно, но раньше не мог и предполагать, чтобы было можно так радоваться своей тюрьме, как я радовался ей тогда. Она была действительно раем в сравнении с только что перенесенными мучениями. Эта Выборгская женская тюрьма по какому-то недоразумению или забывчивости продолжала еще жить «пережитками проклятого царского режима». Весь ее персонал, кроме главного, невидимого начальника-большевика, оставался прежним, не грубым, в большинстве внимательным и отзывчивым. Тюремный лазарет, где я лежал, был устроен великолепно. Большие, светлые, хорошо проветриваемые камеры с громадными окнами, с пружинными, мягкими постелями не оставляли желать лучшего. Отопление было паровое и действовало исправно. Умывальники, уборные и ванны были как в хорошем отеле, имелась дезинфекционная камера и отличная библиотека с большим количеством книг исторического и даже научного содержания. Кроме постоянного медицинского персонала, тюрьму навещали в положенные дни главный врач и дантист. Чистота в камере поддерживалась не заключенными, а сиделками из арестованных женщин, и со старанием, меня изумлявшим. Имелся и небольшой сад, куда выводили ежедневно на прогулку. Чувствовалось невольно, что прежнее тут еще сопротивлялось довольно сильно влиянию новой звериной власти и что душою этого прошлого был помощник начальника тюрьмы Лавров, простой русский человек, обладавший, без всякой рисовки, настоящим русским сердцем. О нем всякий из заключенных будет вспоминать не только с душевной благодарностью, но и искренним удивлением.

Все же влияние большевиков, разрушая все прежнее материальное и духовное, постепенно сказалось и здесь. В мои дни кроватное белье было уже конфисковано, пища доведена до самых ничтожных порций, свидания больше не допускались, а прекрасная тюремная церковь ко дню первой годовщины владычества большевиков была ими превращена в кинематограф и в танцевальный зал! Удивленные сами своим неожиданно долгим пребыванием у власти коммунисты и у нас в тюрьме стремились отпраздновать такое событие самым торжественным образом, не стесняясь никаким святотатством. Но на их великодушное приглашение пожаловать на представление и на танцы в церковь никто из прежних тюремных служащих не откликнулся. По словам турка, Сартинского Бея, принужденного высшим начальством исполнить на концерте несколько своих «номеров», церковь была наполовину пуста, хотя веселье в ней у коммунистов царило самое непринужденное. На нас, заключенных, этот торжественный для «советов» день сказался лишь выдачей к обеду V фунта полубелого сухого хлеба и чайной ложки сахарного песку для горячей воды…

С нетерпением я ждал следующего дня и прихода доктора. Из всех приятных неожиданностей, которые дарила мне судьба в те памятные дни после моего перевоза из крепости, встреча с «маленькой» Верой Воронцовой была самой радостной. Как я узнал впоследствии, ее не предвидела и моя жена. Ей было все же от знакомых известно, что Вера Николаевна, окончив ученье, в качестве доктора поступила на службу в один из тюремных лазаретов, как упорно называли в больницу при «Крестах». Жена поэтому употребляла все усилия, чтобы добиться моего перевода именно в эту лечебницу, и ее разочарование было велико, когда она узнала от шведской сестры милосердия, что меня перевезли не туда, а в тюрьму на Выборгскую, где никаких сношений со мною ей уже не предвиделось. Но и тут помог, видимо, какой-то «случай», который для меня, религиозного оптимиста, имеет совсем другое название в той непостижимой цепи событий, которые влияют не только на человеческую, но и на всякую жизнь на земле…