Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Заботливые старания нашего начальства меня наполняли самой горячей благодарностью, но успокоить все же не могли. Волна радостных ожиданий после освобождения брата у меня сменялась прежним несносным чувством тоскливой беспомощности. Я перестал уже думать о спасении и думал только о страшном другом и в утешение себе усиленно читал псалтырь. В таком именно настроении я лежал днем 27 ноября после обеда на своей больничной койке и даже не мог читать. Неожиданное, в неурочный час, появление помощника начальника тюрьмы Лаврова заставило меня приподняться.

– Ну, Анатолий Александрович, – сказал он, подходя ко мне, каким-то особенным голосом, и называя меня впервые по имени-отчеству, – молитесь горячей Богу, одевайтесь и выходите…

«Вот оно», – пронеслось в моем сознании, и что-то холодное, тяжелое и тупое начало подниматься изнутри меня к горлу.

– Куда? Зачем? – спросил я его.

Но он уже радостно смеялся на мое возбуждение «смертника» и говорил:

– Как куда? Да на волю. Вы свободны, собирайте скорее вещи, сам брат пришел за вами и ждет у меня внизу, без него вас бы и не выпустили. – Что было со мной в следующее мгновение, я теперь совершенно забыл. Помню только, что все, кто был со мной в камере, бросились помогать собирать мои вещи; что я обещал Татищеву сейчас же побывать у его жены, а Мельцеру – переговорить с его отцом по телефону; что от слабости и от волнения не мог нести свой узел и что его заботливо взял от меня сам Лавров.

– Молитесь, молитесь хорошенько Богу, Анатолий Александрович, – говорил он, провожая меня по коридору, – теперь уже не хочу скрывать, я очень боялся за вас да за графа: много толков у нас ходило на ваш счет. Ваш брат еще в первый приход просил меня вас обнадежить, да, признаться сказать, побоялся, разное было на уме, как бы вам потом тяжелее не пришлось.

– Добрый, чуткий вы человек, – говорил я ему, уже не зная, что сказать от восторга, – всю жизнь вас не забуду.

– Полно, полно, – спокойно останавливал он мои излияния, – времена-то нынче какие, как не думать о вас, бедных…

Внизу, в тюремной канцелярии, меня ожидал брат. Мы с ним только обнялись и сейчас же вышли на улицу. Начальник тюрьмы проводил нас до выхода. Я крепко поцеловал и его. До трамвая было довольно далеко. Мы вдвоем тащили мой узел, а брат по дороге рассказывал:

– Еле-еле удалось добиться, чтобы тебя выпустили. Я сейчас с Гороховой, доставал ордер на освобождение. Искали, искали, негодяи, твои бумаги, к счастью, нашли. Ведь тебя должны были освободить одновременно со мной. К нам в Дерябинскую тюрьму приходил следователь допрашивать, очень внимательный, видимо, порядочный человек. Ну, допросил и меня. Конечно, видит сам, что допрашивать нечего. Потом спросил, где ты. Я сказал, что больной, лежишь в тюремной больнице. Он подумал и сказал: «Ведь, судя по бумагам, вы в одно время с вашим братом были арестованы, и он, наверное, не больше скажет, чем вы?» – «Что же ему еще больше говорить? – отвечал я следователю. – И без того сами не знаем, за что сидим». – «Ну, так подпишите допрос за себя и за брата, по болезни», – сказал он и обнадежил, что должны выпустить. Вот и все.

– Как же это ты на Гороховую так смело отправился? – спрашивал я брата. – Ведь тебя снова могли за это арестовать, сколько было примеров.

– А это уж Буткевич через кого-то твоей Оле помог… Два раза просили по телефону следовательские бумаги разыскать, да если бы я сам не пришел, все равно у этих негодяев затерялись бы. Мы с твоей женой успели и в деревню съездить, – торопился все хорошее скорей сказать брат, – даже часть леса мне и ей удалось запродать, конечно, получили пустяки, но на первое время хватит, не беспокойся, а там видно будет.

Трамвай, куда мы добрались, был переполнен. Мы с трудом взобрались на площадку. Нас теснили и толкали неимоверно. Стоял мороз, а я был без пальто, но ни об одной поездке я не вспоминал с таким удовольствием, как об этой.

Было совсем темно, когда мы добрались до дома тети, где остановилась моя жена. Парадные подъезды были в то время в большинстве домов заперты. Мы поднялись в потемках по черной лестнице и ввалились со своим узлом в неосвещенную кухню. К нам сейчас же выбежала радостно взволнованная тетя.

– А где же Оля? – спросил я, целуя ее.

– Вот-то будет жалеть, – отвечала она, – что в такую минуту ее нет дома, только недавно и ушла в Знаменскую церковь помолиться, чтобы тебя скорее выпустили. – В это время раздался звонок. Я уже знал, кто звонит, и бросился к двери.

– Мой Толя, – послышался в темноте дорогой, милый голос жены. Мы обнялись и заплакали…

Это было вечером 27 ноября 1918 года, в день празднования явления образа Знамения Пресвятой Богородицы. Эта икона Божией Матери издавна чтилась в нашем Мордвиновском роде. Почти три века назад, в такое же смутное время междуцарствия, она спасла в наших Новгородских лесах двух из Мордвиновых от неминуемой гибели от разбойников. Было еще не поздно. Мы всей семьей отправились в Знаменскую церковь и отслужили молебен.

Следующие тюрьмы, в которых мне, по воле судьбы, пришлось вскоре очутиться, но уже не одному, а с женой и дочерью, связываются с воспоминаниями о нашем первом, неудавшемся через Финляндию бегстве за границу.

Жизнь в советской России становилась для нас настолько невыносимой и опасной, что только смертельная болезнь матери жены да новый арест брата заставляли нас оставаться в Петербурге, на положении гонимых зверей. В этот город нам удалось благополучно скрыться из нашей деревни от угрожавшего на другой день ареста всей нашей семьи. Сначала бежала из деревни наша девочка дочь, затем мы. Брат в то время заболел самой тяжелой формой оспы, и скрыться в городе ему не удалось. Но он уже начинал понемногу поправляться, и мы его оставили в другом нашем имении в доме для рабочих на попечении железнодорожного фельдшера. Как и сам брат, мы были убеждены, что человека с такою заразной болезнью оставят в покое и, конечно, не засадят в тюрьму. Но всей хитрости, злобы и коварства большевиков, хотя их и успели испытать на себе порядочно, мы все же не знали в полной мере.

Местные чекисты, появившиеся в моем имении благодаря постройке новой железной дороги, прикрываясь даже сочувствием к больному, терпеливо ждали того времени, когда брат мог в первый раз с трудом подняться с кровати, и в тот же день его арестовали. Тюрьмою ему, еще тяжко больному, в холодную осень был долгое время скотский вагон, стоявший на одной из соседних станций, и только благодаря заботам преданного нашего лесника мой брат не погиб там от голода и неописуемых лишений.

Незадолго до этого тяжко заболела и мать моей жены. Ей было уже более 80 лет, она едва двигалась и не покидала постели, но для наших большевиков она казалась чрезвычайно опасной. Ее было приказано арестовать и отдельно от нас отправить на заточение в монастырскую тюрьму.