Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Комиссар сейчас же согласился «устроить это дело» за 2 тысячи «царских» и 20 тысяч «керенских» денег с каждого из нас и просил только дать ему небольшой срок для необходимой подготовки. Он обещал через неделю зайти на нашу квартиру для подробных переговоров и назначения точного дня нашего отъезда.

Тот, кто в те месяцы жил в советском Петрограде, а главное, находился в нашем положении, поймет, что сулило нам такое обещание. Нашим радостям и уверенным надеждам не было конца. Брат также просиял от радости в своей тюрьме, когда я ему сообщил о явившейся возможности и даже обещал помочь своими деньгами от запроданного им леса. Количество их было у него все же незначительно и хватало только для уплаты за одного, а нас было трое, так как гувернантка дочери, наш любимый друг, швейцарка мадемуазель Эмма Жакар, решила мужественно ожидать поезда для иностранцев.

Все, что можно было продать, мы продали. Помню, что моя маленькая дочь для этого, геройски и незаметно от домового комитета, съездила в деревню, чтобы привезти оттуда уцелевшие каким-то чудом пару лакированных ботинок и пальто, которые и дополнили недостававшую плату. Труднее всего было получить «царские» деньги, но и это каким-то образом удалось устроить через знакомого брата, дав ему в дополнение к «керенкам» «Полное собрание сочинений Тургенева», принадлежавшее моей дочери, и прекрасную копию с картины старого голландского мастера. Деньги были собраны, прошло затем больше недели, а комиссар почему-то не являлся. Жена не вытерпела и поехала с портнихой на квартиру к его отцу, совместно с которым тот жил. Вернулась она успокоенная и довольная. Как оказывалось, наш спаситель был еще в отъезде, отыскивая необходимые подводы и подготовляя все для нашего бегства. Семья его отца оставила у жены самое хорошее и доверчивое отношение. В особенности сочувственно отнеслась к нашему положению старушка мать комиссара, успокоившая мою Ольгу подтверждением, что ее сын очень ловкий и осторожный проводник и что ему удалось уже многих переправить за границу. В этой семье находился и больной ребенок, чуть ли не сын самого комиссара. Моя опытная жена его осмотрела и дала указания для его лечения. Положиться на эту семью, видимо, было можно, и притом без всяких опасений. Наша портниха даже рассказывала нам, что мать комиссара просила при ней своего сына особенно о нас позаботиться и охранить от всяких опасностей, так как «молодая барыня» ей очень понравилась: «такая симпатичная и страдалица», говорила она.

Прошло еще несколько томительных дней. Был уже март; наступала весна, а с ней и половодье. Речка на границе, через которую мы должны были перебираться пешком по льду, могла разлиться каждый день, что нас особенно волновало. Жена упросила портниху разузнать, в чем дело, и поторопить. Та вернулась и принесла самые радостные известия. Комиссар уверил ее, что он якобы заходил к нам на двор нашего дома, но не мог отыскать нашей квартиры. У него все уже было подготовлено, подводы с надежными людьми найдены, и что лед на речке простоит еще несколько дней. Он назначил и день нашего отъезда. В этот день, рано утром, мы должны были явиться к нему на дом, откуда он собирался провести нас на вокзал и передать в руки испытанного проводника. Этому проводнику комиссар обещал вручить и заготовленные им бумаги для пропуска в финляндский район. Предполагалось ехать сначала по вновь отстроенной финляндской ветке до какой-то станции, а дальше следовать на заготовленных подводах до самой границы. За пограничной речкой до ближайшего финляндского поста мы должны были двигаться на свой уже страх и риск. Но выговоренная плата казалась комиссару уже недостаточной. Он просил прибавить ему по 10 тысяч «керенок» с каждого да дать еще в дополнение хорошие сапоги, что «было бы ему дороже денег»… Сапог лишних у нас самих не было, и мы отказались, а комиссар великодушно не настаивал. «Да чего они так торопятся, – почему-то посмеиваясь, сказал он, прощаясь, портнихе, – еще успеют…»

Известие, что все готово для бегства, мы получили вечером в пятницу, а в субботу был день свидания с братом. Все, что можно было собрать из оставшейся провизии и белья, мы собрали, и этот маленький узелок и немного денег я понес брату «на прощание» в его Чесменский лагерь. Брат был очень доволен и не скрывал своей радости, что мы не только очутимся в безопасности, но даже побываем в его имении, о котором он очень беспокоился. Бегство наше предполагалось на вторник, и мы с братом довольно наивно условились, что если кто-нибудь из нас в следующую субботу к нему не придет, то это будет означать, что наше бегство удалось и что мы уже за границей. Вместо меня через субботу его обещал навестить И. П. Флорин, с большой сердечностью относившийся к нашей семье. Я живо помню наш радостный, возбужденный вечер накануне отъезда и наши окончательные сборы. Они были не долги, так как у нас, в сущности, уже ничего не было. Мы захватили с собой только особенно памятные фотографии да вещицы, с которыми мы не хотели расстаться. Я – свой золотой портсигар, первый подарок от вел. кн. Михаила Александровича и золотые часы, жена – два червонца брелока, память от ее отца, и брошку от императрицы; дочь – длинную цепочку с пасхальными яичками и медальон с портретом маленького наследника. Все это они зашили в свои муфты. В подкладку своего дорожного костюма я заделал, как мне казалось – совершенно незаметно, записочку с сердечными словами великих княжон как оставшуюся у меня единственную память о них и о государе.

В маленькие ручные корзиночки, по одной для каждого из нас, мы уложили по одной смене белья, немного провизии да кой-какие умывальные принадлежности для дороги. Чтобы не брать отдельного свертка, я оба имевшиеся еще у меня костюма надел один под другой. Вышло довольно уродливо, очень неудобно, но зато тепло. Ехал я под видом железнодорожного техника строившейся через мое имение новой железной дороги.

Поднялись мы, когда еще было совершенно темно, и, провожаемые пожеланиями и советами нашего милого сожителя И. П. Флорина, двинулись в трамвае к Финляндскому вокзалу, где в казенном доме жил наш комиссар. К счастью, трамвай на этот раз не останавливался на несколько часов, как бывало тогда не раз из-за недостатка тока, и мы не опоздали. Комиссар был дома и нас ждал. Его старушка мать встретила нас необычайно приветливо и сейчас же провела в маленькую, чистую комнату самого небольшевистского вида, с образами и лампадкой в углу. Ее сын оказался молодым, крайне необщительным человеком, в обычном комиссарском кожаном одеянии. На лице его нельзя было ничего прочесть, кроме ленивого безразличия. Ни особого доверия, ни большой тревоги оно не вызывало. У комиссара мы оставались недолго.