Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Из всех чекистов, с которыми я имел несчастие познакомиться, наши деревенские были самые злобные и тупые. Я не могу их вспоминать без гадливого отвращения. Они вызывали презрение и у большинства местных крестьян, из среды которых были набраны. Почти все они и их семьи были нам очень многим обязаны. Моя жена и ее мать всегда относились к ним заботливо, щедро откликались на их нужды и не гнушались лично перевязывать их самые отвратительные язвы. Отца одного из чекистов им удалось спасти от смертельной болезни. В те дни все было ими забыто, и они преследовали нас с настойчивостью и коварством, порою меня поражавшими. Всего можно было ожидать от посторонних, наезжих, но не от этих – своих.

С громадными стараниями, доходившими до геройства ввиду бездорожья и преследований, жене удалось вывезти уже не двигавшуюся мать из деревни в Петроград, где бедная старушка и скончалась, испытав и там весь ужас большевистского глумления и бессердечия. Ее, уже умирающую, почти в агонии, в 3 часа ночи внезапно вывезли из частной лечебницы, не говоря куда. Только через два или три дня моей жене, бросившейся во все стороны, удалось ее разыскать в морозном коридоре Обуховской больницы, брошенной на солому среди таких же умирающих, и привезти за несколько часов до кончины на квартиру тети.

Брата моего к тому времени после долгих недель варварского заключения перевезли из его деревенской тюрьмы на колесах в столичную тюрьму на Шпалерную, а после нее заперли в Чесменский лагерь «до конца гражданской войны», как гласило распоряжение из Гороховой. Это тюремное учреждение не только должно было обезопасить большевиков от особенно враждебно настроенных к ним соотечественников, но преследовало и высокие воспитательные цели: «Не мстим, а исправляем» – было написано на плакатах Чесменского лагеря. Единственно хорошим исключением этого учреждения от остальных советских тюрем было то, что там раз в неделю, по субботам, разрешались свидания. Добиться этого свидания все же было нелегко. Необходимо было приходить заранее и долго ждать на морозе, без теплого одеяния, пока наконец начинали впускать посетителей в лагерь. Во время одного из таких стояний у тюремных ворот моя девочка дочь простудилась и слегла. Жена моя также была очень больна, и они обе, как и большинство обывателей, лежали в морозной комнате. Питаться приходилось только советским супом – тепловатой серой водицей из коммунальной столовой, – хлеба мы не получали. Прислуги у нас уже давно не было никакой. Лекарств необходимых ни в одной из аптек достать было нельзя. Я вспоминаю, что никогда чувство беспомощности не было у меня таким тяжелым, как именно в эти дни болезни моих самых дорогих людей.

Особенно мне было тогда жаль брата. Он сидел в тюрьме, не оправившийся еще от своей оспы, и совершенно не знал, что его любимая дочь Ирина, прелестная девочка, крестница императрицы-матери, скончалась в больнице от голодного истощения. Жена брата также его недавно покинула и ожидала развода, чтобы выйти замуж за другого. Мы были с братом очень дружны с самого детства, хотя тот, кто нас видел вместе, никогда бы этого не подумал. Мы всегда стеснялись в этом отношении не только других, но и самих себя.

К моему обостренному братскому чувству довольно близко в те дни подходили слова из «Шильонского узника». Как и там, «нас было двое – брат и я», и так же, как и там, «нашу младость вскормила» не родная семья отца и матери, а старая бабушка, хотя и любившая нас горячо, пожалуй, даже намного сильнее своих собственных детей. Мы были круглые сироты с самого нашего младенчества, и это-то нас и сближало особенно тесно. Но поддерживать силы брата в тюрьме, как это являлось необходимым, нам было чрезвычайно трудно. Разрешалось приносить ему пищу два раза в неделю, а мы могли только раз, да и то в таком ничтожном количестве картофеля, хлеба, папирос, о котором я и сейчас вспоминаю со стыдом. У нас самих, да и у наших родных, также в те дни почти ничего не было.

Несмотря на всю кучу обрушившихся несчастий и грозившее полное одиночество, брат, как только узнал о кончине своей любимой дочери и матери моей жены, в первое же свидание стал нас уговаривать бежать в его имение в Литву.

– Обо мне не думайте, – говорил он, – я тут хоть в тепле, да и умереть с голоду другие не дадут. Вон, меня и старостой в камере выбрали; а вы уж, наверное, пропадете, ожидая, пока меня выпустят. Дайте мне радость думать, что хоть вы-то у меня уцелели. Да и имение мое литовцы не отберут, когда будут знать, что кто-нибудь из владельцев вернулся.

Но мысль о бегстве, с которой вся моя семья и раньше не расставалась, все же, несмотря на всю ее заманчивость, являлась для нас в первые дни неисполнимой. Надо было иметь большие, преимущественно «царские», деньги, а также надежного сообщника, способного нас переправить за границу. Ни того, ни другого у нас пока не было. Мы уже давно осторожно наводили всякие справки насчет проводника, но все полученные сведения были очень неопределенны и нас совсем не удовлетворяли. Приходилось сидеть, медленно умирать и ждать тюрьмы или случая. Наконец, через месяц или два после моего разговора с братом, этот «случай», как всегда, находившийся где-то рядом, нам наконец представился. В той барской квартире моей жены, где мы занимали крошечную каморку для судомойки, жил одновременно с нами, в той же нужде, один недавно выпущенный из тюрьмы молодой швейцарский подданный, обрусевший до полного забвения собственного языка, Иван Петрович Флорин. Он служил последнее время в швейцарском посольстве, был там же арестован, затем выпущен и ждал только поезда, который, по слухам, должен был увезти последних иностранцев из Петрограда. Об этом поезде только говорили, его могло и не быть. Иван Петрович поэтому старался найти и другие возможности, чтобы выбраться скорее из Совдепии. У Флорина была своя дача в Финляндии, а соседкой его по Териокам являлась небогатая портниха, фамилию которой я теперь забыл. Портниха эта незадолго до революции приобрела свой домик от давно и близко ей знакомого старшего кондуктора финляндской дороги – Тергуева, человека, по ее словам, «старого закала» и безусловной порядочности, с семьей которого она продолжала поддерживать самые доверчивые отношения. У этого старика кондуктора имелся молодой сын, перешедший, как тогда многие, на сторону большевиков и сделавшийся важным комиссаром по заведованию какими-то перевозками на одной из веток Финляндской железной дороги. Этот сын, по ее словам, являлся комиссаром и большевиком только для видимости и лишь «поневоле». Он сочувствовал всему «прежнему», как говорила портниха, ему уже удалось благодаря своему положению благополучно переправить многих за границу. Обо всем этом нам сообщил под большим секретом И. П. Флорин и по просьбе моей жены познакомил ее с портнихой. Сам он, так как слухи о поезде подтвердились, решил обождать в Петрограде, предлагая нам воспользоваться вместо него таким подходящим случаем. Портниха производила прекрасное впечатление, но была необычайно осторожна, опасалась всего, и жене моей лишь с большим трудом, но за малое вознаграждение удалось уговорить ее войти в сношение со знакомым комиссаром, которого та знала еще мальчиком, чтобы помочь нам спастись от неминуемой гибели.