Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга вторая. Вошедший сам

Аркадий Ваксберг:

«У „дипломата“ Элъберта была ещё одна особенность: он беспрестанно „челночил“ из Риги в Москву и обратно, служа мостиком связи между Лилей и Маяковским и, следовательно, таким образом, всё больше сближаясь с поэтом…»

Получалось, что, когда Лев Эльберт уезжал в Москву, Лили оставалась в Риге одна, и какую-то часть чекистской работы ей приходилось выполнять без присмотра своего более опытного коллеги. Возможно, именно так ВЧК готовила её к самостоятельной работе в будущем.

Кроме «челнока» Эльберта у Лили Юрьевны была ещё одна возможность для переписки, о которой упомянул Янгфельдт:

«В чём бы ни заключалась функция Лили при миссии (если таковая была), положение давало ей явные льготы, в частности, возможность пользоваться курьерской почтой. Это было важно не только потому, что обычная почта работала плохо, но и потому, что цензура – как в Латвии, так и в России – перлюстрировала все письма».

Иными словами, письма, посланные обычным путём, вскрывались и прочитывались. Но точно такой же цензуре подвергались и послания, отправленные с дипкурьером. Не случайно Маяковский жаловался Лили Юрьевне:

«Курьерам письма приходится сдавать распечатанными, поэтому ужасно неприятно, чтоб посторонние читали что-нибудь нежное».

Пришлось Маяковскому и Лили Брик основательно менять содержание своих писем. И очень скоро их послания превратились в формальный обмен любезностями, в набор дежурных фраз, который шлют друг другу ревнивые супруги (постоянные объяснения в любви, клятвы верности, а также непременные просьбы не заводить никаких интрижек на стороне). В их письмах правдивой информации нет. Они больше походят на шифровки, которые так и тянет расшифровать, скажем, прикладывая друг к другу вторые или третьи буквы слов.

Как бы там ни было, но письма с курьером, с оказией и по почте летели в Москву одно за другим. Вот отрывок из письма Лили Брик:

«Познакомилась с еврейскими футуристами – славные малые. Бываю у них в еврейском Arbeitheim’е. Один из них – Лившиц – переводит "Человека "на еврейский язык и пишет „о Маяковском“ большую статью. Заставили меня читать им "Флейту "и сошли с ума от восторга; на днях буду читать "облачко "и т. д.».

Узнав, что бюро печати при советской торговой миссии выпускает газету «Новый путь», Лили немедленно оповестила об этом Осипа Максимовича и Владимира Владимировича:

«Присылайте статьи в „Новый путь“ – обязательно! Они платят продовольствием !»

На этот не совсем обычный вид гонорара она обратила внимание не случайно – ведь в Поволжье продолжал бушевать голод, а жизнь в Москве тоже была не сладкой.

Приехав в Латвию, Лили Брик практически сразу же (15 октября), написала Маяковскому:

«… очевидно, из моего дальнейшего продвижения ничего не выйдет, и я недели через две буду в Москве».

Через несколько дней в Москву полетело новое послание: «Волосик, милый, попробуй взять для меня командировку в Лондон у Анатолия Васильевича. Здесь они не имеют права давать: оно должно идти из Москвы. Вообще я, оказывается, всё сделала не так как нужно».

Маяковский тут же отправился к Луначарскому. Но нарком уезжал в Петроград, и поэт обратился в РАБИС (профсоюз работников искусств), и оттуда (через наркомат внешней торговли) направили телеграмму Леониду Красину, главе советской торговой миссии в Англии:

«Телеграфируйте согласие перевод сотрудницы отделения Риге художницы Брик Лондон».

Проделав всё это, Маяковский сообщил Лили:

«Если Красин согласен, а он тебе обещал, тебя переведут». Началось ожидание.

Тем временем в издательстве «Петрополис» вышла пятая книга стихов Анны Ахматовой «Anno Domini МСМХХІ», что в переводе с латинского означает «Лето господне 1921». В книге было стихотворение, начинавшееся словами:

Россию в тот момент покидал Алексей Максимович Горький. Валентина Ходасевич писала, что ещё весной…

«… шли разговоры о выезде Алексея Максимовича за границу – лечиться. Уже и Владимир Ильич Ленин уговаривал его. Поначалу Алексей Максимович сопротивлялся. Здоровье его ухудшалось, и понятно было, что ему необходимо, чтобы поправиться, уехать…

Вот и последний вечер – 15 октября 1921 года. Наутро отъезд. Алексей Максимович едет через Финляндию в Берлин… Из коридора появился с портфелем под мышкой, очень делово, насупившись, бледный, очень худой, в чёрном пальто и в чёрной фетровой шляпе, Алексей Максимович, присел на стул, снял шляпу, куда-то посмотрел вдаль, взмахнул рукой с шляпой, как крылом, встал и быстро пошёл к открытой уже двери… Когда экипажи двинулись в направлении Финляндского вокзала, стало совсем горестно, а кто-то кричал вдогонку: "Поправляйтесь скорее и возвращайтесь !"»

Покинув Петроград, Горький поехал в Гельсингфорс, а оттуда через Стокгольм отправился в Берлин. По-существу это было очередной эмиграцией «буревестника революции», который попросту бежал из Советской России, так как эта «революция» сделала страну совершенно непригодной для житья.

Юрий Анненков:

«Мотивы эмиграции были те же, что и у большинства других. Кто мог смыться – смывался. Сгоряча, с болью расставаний, со страхом за будущее».

Вскоре вслед за Горьким в Германию поехала и его бывшая гражданская жена Мария Андреева – «в целях надзора за его политическим поведением и тратою денег». Она поселилась в Берлине, а Горький осел в пригороде германской столицы. Вскоре всё устроилось так, что Мария Фёдоровна стала контролировать, как расходуются денежные средства всемирно известного писателя.

А в советской России у творческих людей было тогда всего два пути: либо вообще прекратить творить, либо идти сотрудничать с большевиками. Поэтому жаждавших отправиться за рубеж было очень много.

Один из них, Андрей Белый, тоже на какое-то время оставил страну Советов и уехал в Германию, где заинтересовался работой французского физика, лауреата Нобелевской премии Пьера Кюри. И написал стихотворение, в котором, пожалуй, впервые на русском языке прозвучало словосочетание «атомная бомба»:

Но некоторых молодых людей судьба, напротив, из царства белых отправляла в красную Москву Осенью 1921 года Владимир Маяковский встретился с одним из таких молодых людей. Он приехал из Крыма, откуда только что прогнали Врангеля, и через несколько лет написал, как его глаза «раскосила» московская афиша: