Константин Лапин - Подснежник на бруствере

Из-за солдатских спин мы не видим ротного командира, слышим только его громкий недовольный голос.

— Да вот, товарищ капитан, девчата у нас, — оправдываются бойцы. — Надо ж познакомиться…

— Не место и не время!

Перед нами молодой офицер, высокий, плечистый, со смелым взглядом зеленоватых глаз и горбинкой на крупном носу.

— Командир первой роты Сурков, — представляется он.

Мы называем себя. Капитана интересует, удобно ли оборудована снайперская ячейка, как идет «охота». Ячейка отличная, докладываем мы, а похвастать пока нечем. Мы недовольны первой половиной дня, прошедшей в бесплодном наблюдении.

— А вы хотели, чтобы он сам и голову подставил? Бей — не хочу! Так на войне не бывает, жить-то каждому охота. А себя не позволяйте демаскировать. Заметит враг скопление в окопе — может и минометный налет дать. — Уходя, ротный повторяет строже: — Категорически запрещаю скопление в окопе! Ясно?

— Ясно, товарищ гвардии капитан! — отвечаю я.

До захода солнца мы вели наблюдение за противником, а когда стемнело, теми же ходами сообщения вернулись в свою землянку. По дороге нас окликали бойцы:

— Девчата, ходите до нас в гости!

Солдатский «телеграф» уже разнес по передовой весть о прибытии девушек.

Недовольные первым, пустым днем, мы только отговаривались:

— После, после зайдем!..

А Зоя еще и уточняла:

— После дождичка в четверг.

В этот вечер все казались невеселыми. Напрасно успокаивала девушек рассудительная Клавдия Прядко. Не помогали и действующие обычно безотказно призывы Сашеньки Шляховой:

— А ну, чего невеселы, нос повесили? Выше носы, девочки!

Без аппетита поужинали, решили лечь пораньше. Но не тут-то было. В землянку заглянули комбат с замполитом, они, очевидно, сочли нужным навестить нас после этого первого, трудного для нас дня.

— Ну, докладывайте, снайперы, кто отличился?

Девушки молчали. Капитан Рыбин понял свою промашку: никто из нас не открыл боевого счета, и это ему прекрасно известно. Комбат повернулся к своему заместителю:

— Выручай, комиссар, прожги словом! Что-то я не с того начал.

— Прости, Петр Алексеевич, действительно не с того, — подтвердил Булавин. — Это ж у них первая разведка, пробная вылазка. Вот обживутся на передовой — тогда и спрашивай: кто отличился? До меня слух дошел, не знаю, верный ли, будто петь они мастерицы. Может, споете, девчата? А мы подтянем.

Не сговариваясь, все повернули головы к Ане Носовой, нашей запевале. Откашлявшись, чуть фальшивя от стеснения, она завела:

Оба офицера участвовали в освобождении Великих Лук, для них это была не просто песня, но и частица их собственной биографии. Они подхватили вместе с нами:

Сильный, красивый голос был у комбата. И мы попросили Рыбина спеть еще. Комбат весело подмигнул Булавину.

— Петр Алексеевич, «Именную»?

— Давай, Петр Алексеевич!

Наших командиров звали одинаково, не потому ли их любимой песней была та, где повторялось: «Оба — молодые, оба — Пети, оба — закадычные друзья». Только пели они разно: комбат уверенно вел мелодию, а замполит, которому, как говорится, медведь на ухо наступил, лишь вторил басом, силой голоса возмещая недостающий слух.

Быть может, они спели бы и еще, а может, бравый комбат и сплясал бы, на что был большой мастак, если б дверь землянки не распахнулась. На фоне звездного неба стоял наш недавний знакомец — артиллерист.

— Глянь-ка, комиссар, бог войны пожаловал в гости! — изумился Рыбин. — Откуда прознал о девушках, товарищ Шор?

— А разве артиллерийская разведка хуже пехотной? Пока что на нас никто не жаловался… Иду, понимаешь, со своего НП, слышу «Именную». Раскидываю мозгами: не иначе начальство в другую землянку перебралось. А тут — целый цветник!

Мы приглашали капитана разделить с нами компанию, но Шор отказался. В другой раз можно и спеть и стихи почитать, а сейчас у него дела…

Никто не заметил, какой знак он сделал комбату, только Рыбин вдруг заторопился, стал прощаться. Поднялся и Булавин.

— Как видите, девушки, наш рабочий день еще не кончился, — сказал замполит в дверях. — А вам спать, спать… Завтра с солнышком подниматься. Желаю удачи!

Снова мы с Зоей встречаем утро в окопе, только сегодня он неузнаваем. Траншеи подметены, стреляные гильзы собраны в ящик. Командир роты Сурков не уставал внушать солдатам:

— Належитесь еще в грязи, когда в наступление пойдем. В обороне окоп — ваш дом.

А замполит, как всегда, припечатывал пословицей:

— Дом не велик, дождем покрыт, ветром огорожен, а лежать не велит. Каково в дому, таково и самому!

Солдаты гладко выбриты, с пришитыми подворотничками. Бойцы стирали подворотнички (иногда это была сложенная вдвое полоска бинта) в котелке, а то и в первой попавшейся луже, сушили у печурки, гладили любыми подручными средствами.

Нас встретили, как родных. Солдаты постарше называли дочками, молодые — сестренками.

Долгие, томительные часы вели мы наблюдение, но снова безрезультатно. К концу дня в окопах появился капитан Сурков, еще более подтянутый, чем вчера, в начищенных до блеска хромовых сапогах, с орденами на гимнастерке. Поздоровавшись, он поздравил нас: рано утром Клава Иванова открыла боевой счет. Артиллеристы капитана Шора, наблюдавшие за противником в стереотрубу, установленную на высокой сосне, подтвердили попадание.

Нам бы радоваться за подругу, а на сердце кошки скребут. Зоя чуть не плачет от огорчения.

— Ну, что, Люба? Слыхала?.. А ты: «карточки рисуй!..»

Солнце близилось к закату, когда в поле зрения показался фашист. Моя напарница — была Зоина очередь стрелять, я вела наблюдение — так разволновалась, что не успела выстрелить. Враг исчез неожиданно, как и появился.

— А что же ты не стреляла? — накинулась на меня Зоя.

— Я была наблюдателем. Твоя очередь стрелять.

— Очередь, очередь… Опять ты со своей школьной премудростью. Дура, дура я неудачливая!

От досады Зоя заплакала. По дороге в батальон она ворчала, обвиняя во всем меня. Подходя к снайперской землянке, Зоя вытерла слезы: ни к чему остальным знать наши огорчения.

Никто ничего не заметил, даже когда мы, отказавшись от ужина, сели в разных углах с кружками чая. Только Клавдия Прядко почуяла неладное.

— Что это вы, девочки, точно опрокинутые? Опять поссорились?

Мы молчали. Прядко казалась нам чуть ли не старухой: ей уже под тридцать — на добрый десяток лет старше любой в роте. И нечего совать свой нос в чужие дела!