Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

«А вдруг и у чёрного хода, как в парадном подъезде, сидит какой-нибудь красноносый тип в гороховом пальто, револьвер в волосатой руке держит? — мелькнуло у Юсупова в голове. Он усмехнулся, наполнился холодной злостью. — Пуришкевича на этого «горохового» нет!»

Чёрный ход был пуст. Юсупов, сдерживая в себе дыхание, поднялся на третий этаж, к ободранной двери квартиры номер двадцать, постучал костяшками пальцев, и по тому, как скоро отозвались за дверью на его стук — он почти сразу услышал торопливые шаркающие шаги Распутина, — понял: его ждали.

Распутин открыл дверь, возник на пороге, наряженный в лучшую свою рубаху цвета «крем», подпоясанный витым, с золотой нитью шнуром, с влажными обрадованными глазами.

«Мразь сладколюбивая! — произнёс про себя Юсупов. На лице его ничего не отразилось, ничего не дрогнуло, к губам прочно припечаталась доброжелательная улыбка, взгляд был ясным, — Баб ему мало! Ирину ему подавай... Ладно, будет тебе Ирина!»

Он подивился внутреннему спокойствию, тому, что в нём ничто не дрожит, не переворачивается, как то было совсем недавно, ещё десять минут назад, — всё внутри было собранно, холодно, будто ничего живого там не осталось.

— Чего так задержался? — полюбопытствовал «старец».

— Гости в дом неожиданно закатились, — виновато пояснил Юсупов, — до сих пор сидят.

— Тогда что, свидание отменяется? — По лицу Распутина пробежала нерешительная тень.

— Нет, ничего не отменяется. Ирина мне не простит, если я вас не привезу, Григорий Ефимович. Она очень хочет с вами познакомиться.

— А не поздно?

— Поздно, конечно. Но раньше было нельзя. Ирина очень не хочет, чтобы кто-нибудь увидел вас во дворце.

— Стесняется, что ль?

— Нет, не стесняется. Но... — Юсупов сделал выразительную мину. — К чему людям знать то, что они не должны знать.

— А сейчас нас не увидят?

— Уже не увидят. Гости из нижней столовой при мне собирались подняться наверх. Сейчас уже поднялись. А мы будем заседать в нижней столовой. Да и войдём мы во дворец не с парадного входа, а с чёрного.

— Ладно, едем. — Распутин решительно повернулся к Юсупову спиной и вытянул руки: — Подай мне шубу!

Юсупов сходил в прихожую, с вешалки снял дорогую шубу, сшитую из песцов (подарок зубных врачей), помог Распутину одеться.

Вид у «старца» сзади был жалкий — старик и старик. Сгорбленная усталая спина, большие, круто выступающие лопатки, тощая, с тёмными порами, шея, жидкие косицы волос, прилипшие сзади к потной коже, воротник роскошной сорочки тоже был тёмным — это также от пота: в своей не самой тёплой квартире «старец» отчаянно потел. Одной рукой Распутин попал в шубу сразу — точно угодил в широкое нутро рукава, другой всё время промахивался, делая пустые беспомощные движения, — кряхтел, бормотал что-то глухо про себя, и у Феликса Юсупова невольно сжалось сердце — ему неожиданно сделалось жаль «старца».

Ещё минуту назад он ненавидел Распутина, внутри всё холодело от гадливого чувства, а тут словно бы всё перевернулось, встало с ног на голову, Юсупову захотелось сдёрнуть с Распутина шубу, послать куда подальше задуманное, «старца» загнать в комнату, уложить в постель, укутать его одеялом и вместо сказочки перед сном поведать всё, что происходит, признаться в заговоре, — и так велико было это желание, что Юсупов едва одолел его.

Наконец «старец» попал второй рукой в шубу, натянул на ноги резиновые галоши-боты.

— Я готов, милый, — сказал он Юсупову, — ты иди первым, я за тобой.

Феликс Юсупов спокойно — секущая жалость хоть и не исчезла из него, но он уже одолел собственную квёлость, внутри снова возникли холод и спокойствие — перешагнул через порог чёрного хода, осторожно двинулся по ступеням вниз. Распутин пошёл следом. Пошёл к своей смерти...

Оставшиеся во дворце Юсупова заговорщики тоже нервничали — великий князь расхаживал по гостиной, ловил всякий, даже самый мелкий звук, доносящийся с улицы, и молча ломал себе пальцы, издававшие какой-то странный хруст, Пуришкевич достал из кармана «соваж», разъял ствол, глянул в него, потом загнал в дуло патрон и прицелился в хрустальную люстру. Делал он это так серьёзно и старательно, что великий князь не выдержал:

— Аккуратнее, пожалуйста, Владимир Митрофанович. Патрон-то в стволе.

Сухотин насиловал патефон — то ставил на него пластинку, то снимал, дёргал рукояткой завода, приподнимал мембрану и пальцем пробовал иголку — остра ли? Потом брал подрагивающей рукой бархотку — тонкий кусок замши — и протирал ею трубу граммофона.

Время тянулось мучительно медленно, оно изматывало собравшихся.

Наконец внизу раздался стрекот автомобильного мотора, великий князь метнулся к окну, прижался к портьере:

— Это они!

Собравшиеся замерли — не дай Бог сейчас кашлянуть, вздохнуть излишне громко, скрипнуть паркетиной — Распутина может насторожить буквально всё. Сухотин, одолев собственное онемение, встрепенулся и, прижав палец к губам, переместился к граммофону, поставил пластинку на диск.

Заиграл бравурный, лихо исполненный американский марш. Долгие годы потом он будет вызывать у участников покушения тошноту — никто из них никогда уже не сумеет его слушать спокойно.

Через минуту совсем рядом послышался глухой, сдобренный кашлем голос Распутина:

— Куда дальше идти, милый?

Собравшиеся в гостиной люди дружно, все как один, вытянули головы от внезапного внутреннего холода: а что, если вместо подвала Распутин направится сюда и увидит в помещении великого князя с Пуришкевичем? Великий князь замер в выразительной, будто у породистой охотничьей собаки, стойке, побледнел. Вытащил из кармана платок, стёр пот со лба.

Было слышно, как Феликс Юсупов заторопился:

— Вниз, вниз, пожалуйста...

— Кажется, всё в порядке, — беззвучно прошептал великий князь, засунул платок в карман.

Стали ждать. Время потянулось ещё медленнее, ещё мучительнее, чем раньше. Было слышно, как внизу разговаривают Феликс Юсупов со «старцем», голоса их — глухие, монотонные, без выражения — с трудом проникают сквозь оболочку стен. Вот раздался смех и стих, потом послышался короткий вскрик. Пуришкевич приподнял брови и вопросительно посмотрел на великого князя: «Всё?»

Тот отрицательно покачал головой:

— Нет.

Снизу снова донеслось далёкое глухое гурканье, будто два глухаря засели в сугробе и, перебивая друг дружку, не слыша, что говорит сосед, делились последними новостями. Пуришкевич вздохнул и огорчённо покачал головой.

Через двадцать минут Феликс Юсупов, бледный, с впалыми потными щеками, поднялся наверх, схватился обеими руками за виски, ожесточённо помассировал их. Дыхание у него было тяжёлым, словно после бега.