Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

Через три минуты в овраге грохнул выстрел. С Манасевичем-Мануйловым даже не стали разбираться.

— А вы, мадам, можете следовать дальше, на Запад, — вежливо сказал Доренговской балтиец, — с вами всё в порядке, вы в нашей картотеке не значитесь.

— Нет, куда уж мне одной на Запад, — кусая губы, прошептала Доренговская. Глаза её были залиты слезами. — Без России я не смогу жить.

Она повернула назад, в Петроград.

При странных, скажем так, обстоятельствах был убит журналист Борис Ржевский, тот самый Борька, который так «удачно» съездил к Илиодору, что в результате могущественный министр внутренних дел Хвостов сделался никем. С остатками белой армии Ржевский докатился до юга России, до Одессы, и собирался было уже нырнуть за границу, но фронт неожиданно стабилизировался, устоялся, белые и красные ощетинились друг против друга штыками и — ни туда, ни сюда. Некоторые даже начали поговаривать, что Россия отныне будет делиться на две половины, одну большую и одну маленькую, в большой будут жить красные, в маленькой — белые, а между ними пройдёт граница с часовыми и полосатыми столбами. Ржевский, поверив этим рассказам, задержался в Одессе — слишком уж не хотелось покидать Россию. Тоскливо было.

Каждый день задержки — это крупная, до посинения, выпивка, такая тяжёлая и затяжная, что наутро, с похмелья, весь мир имел цвет денатурата, был величиной с детскую ладошку, и по ладошке этой почему-то ползли чёрные пиявки. Галлюцинации, белая горячка.

Собрались в ту пору в Одессе старые знакомцы: Симанович, Ржевский, Беляев — бывший сотрудник «Нового времени», ставший бандитом, впрочем, все трое, с одной стороны, были респектабельными господами, а с другой — обычными бандюгами, Ржевский и Симанович, например, дружили с Мишкой Япончиком, Беляев — ещё с кем-то.

Симанович, как обычно, прокручивал разные аферы и ходил с карманами, полными денег. Вечера проводили в кабаре Фишзона, где с большим успехом выступал ансамбль еврейских артистов.

Как-то они встретились там втроём: Симанович, Ржевский и Беляев. Беляев, кстати, ухитрился в своё время похитить из гроба Распутина иконку, на которой стояли подписи всей царской семьи, и продать её за круглую сумму в сорок тысяч целковых. Против него было возбуждено уголовное дело — четвёртое или пятое по счету, поскольку чистоплотностью Беляев не отличался, к его рукам прилипало всё, что плохо лежало.

Наши герои мирно беседовали в шантане, смеялись, подливали друг другу в шампанское, коньяк — такой «ёрш» доставал до самых печёнок, — подпаивали артистов — в общем, здорово надрались, а когда земля под ними уже начала качаться, выбрались на улицу.

— Ну что, господа, по домам или по девочкам? — спросил пьяный Ржевский.

— По девочкам, — сказал Беляев.

— По девочкам, — сказал Симанович.

— А я хочу домой, — неожиданно грустно заявил Ржевский, глянул вверх, в мутно-чёрное ночное небо, словно бы хотел отыскать там облако, на которое ему надлежало взлететь после смерти, не нашёл и сделался ещё более печальным. — В Петроград хочу, в Москву, в... — Он замолчал.

Из-за поворота появилась пролётка на мягком резиновом ходу, заскакала, заколыхалась на крупных круглых камнях, Ржевский призывно помахал рукой, останавливая её.

— Ну что ж, каждому своё, — сказал Беляев, когда Ржевский, пьяно покачиваясь, сел в пролётку и уже собрался отъезжать, — каждый выбирает свою дорогу сам.

Он расстегнул кобуру, висевшую у него на поясе, выдернул из неё пистолет и в упор выстрелил в Ржевского. Тот вскинулся изумлённо и тут же рухнул на дно пролётки. Беляев скомандовал извозчику:

— Поезжай!

— За что ты его? — спросил Беляева ошеломлённый Симанович.

— За то, что он устроил заговор против Распутина, — ответил Беляев совершенно неожиданно.

Так Симанович написал в своих воспоминаниях, а так это было или не так — не ведомо никому.

Об убийстве бывшего журналиста узнал, естественно, Мишка Япончик, который не просто дружил с Борькой, а был чуть ли не в родственных с ним отношениях, — и думаю, что узнал не без помощи Симановича. Япончик прислал в кабаре Фишзона двух своих громил. Симанович и Беляев сидели в кабаре около самой эстрады и пили шампанское с коньяком. Громилы подошли к столику и спросили у Симановича, которого знали в лицо:

— А где здесь Беляев?

Симанович показал на соседа.

Через несколько минут Беляева не стало, он отправился к своему бывшему дружку. Нравы, как видите, в ту пору были очень простые. Всё списывала война.

А на эстраде в кабаре Фишзона продолжала играть весёлая музыка и талантливые еврейские артисты делали умопомрачительные кульбиты, покоряя ими публику. Этим ребятам всегда было весело, когда русские били друг друга.

О судьбе семьи Распутина тоже мало что известно. Ведомо только, что Прасковья Фёдоровна примчалась после гибели мужа в Питер, искала в доме на Гороховой деньги — те, которые не нашла в прошлый раз, но, естественно, ничего не обнаружила и, забрав с собой дочерей, навсегда покинула столицу. Тем более что квартиру надо было спешно освобождать.

В распутинской квартире царская семья планировала организовать музей «старца», и времени ей на это было отпущено конечно же мало — через два месяца после смерти Распутина трон пал. Прасковья Фёдоровна вместе с дочерьми прибыла в село Покровское, но там мужики чуть не подняли их на вилы.

Через несколько дней к Прасковье пришёл староста и сказал:

— Значитца, так... Съезжайте-ка вы, бабы, с села. Если не съедете — сожжём дом. И вас вместе с ним.

Документов на этот счёт, естественно, никаких не сохранилось, но говорят, так оно и было. Распутины покинули село.

Дочь Распутина Матрёна вышла замуж.

Вообще-то у неё было несколько ухажёров. Первым считался репортёр Давидсон, который летом 1914 года приехал вслед за Распутиным в Покровское и оказался свидетелем покушения Феонии Гусевой на «старца».

Чем то покушение закончилось, мы знаем, а рыжий щёголь, пораскинув мозгами, решил, что лучшей невесты, чем щекастая, с двумя тощими косичками Матрёна, ему не найти. Потом Матрёна показала, как надо себя вести, в Институте благородных девиц, успешно сморкаясь в передник и выковыривая пальцами из носа козюльки, — в коридорах Смольного об этом ходили целые легенды, — и рыжий репортёр отстал от неё: понял, что Матрёна ему не пара.

Второй жених у неё был грузин, которого Симанович в своих мемуарах почему-то упорно называет армянином, — боевой офицер, Георгиевский кавалер Пхакадзе — он покончил с собою прямо в квартире Распутина.

Причина самоубийства была неясна, но всезнающий Арон и этому нашёл объяснение: дескать, пылкий «армянин» не так уж и боготворил Распутина, даже более — планировал пришибить «старца», зажав его где-нибудь в тёмном углу большой квартиры, но царице стал известен план Пхакадзе, и неудачливый жених вынужден был застрелиться.