Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

Следом в Тюмень стряпчему Новых пришла из Царского Села ещё телеграмма: «Николай просит благословить брата войну настроение здесь бодрое». Телеграмма была также без подписи. Копии, снятые с телеграмм и подшитые в полицейскую папку, были сняты карандашом, грифель заточен остро, тщательно, нажим тонкий — карандаш был похож на гвоздь; последующие телеграммы были клеёные, лента снималась с телеграфной катушки и приклеивалась к бумаге — телеграфист, видимо, был ловкий, хорошо работал языком, ленту слюнявил профессионально: уголки её нигде не задирались.

«Благодарю Страшно обрадована письмами Англия надеется Обозлились враги Они бодрые Матушка вернулась».

Эта телеграмма, от 25 июля, была послана Вырубовой. Значит, она получила письмо от Распутина. Скорее всего писем было два, их писала Ангелина Лапшинская под диктовку «старца».

«Стряпчий Григорий Новых воскресал, он начал лучше дышать, в груди исчезли хрипы, в глотке, в голове пояснело, рана, которая, будто гнилая, расползалась и дурно припахивала, стала заживать».

«Австрия объявила нам войну Уезжают будущей неделе не надолго бодрые».

Я намеренно сохраняю стиль и орфографию телеграмм.

Распутин задумчиво пожевал губами, соображая, потом рассмеялся:

— А ведь пишут так, как я пишу, а? Ничем не отличаются. Цыцка в цыцку! Вот что значит плохо учили, — он провёл себя пальцем по груди, — вот что значит были плохие учителя! — В следующую минуту он побледнел, щёки воронками всосались под скулы, лицо сделалось костлявым. — Значит, война?

— Война, Григорий Ефимович, — подтвердила Лапшинская.

Распутин исподлобья, остро глянул на неё и будто ножом рассёк — Лапшинская даже взялась руками за голову, сжала пальцами виски.

— Что-то ты, Ангелин, к этому относишься очень спокойно.

— Совсем нет, у меня сердце наружу выскакивает, — Лапшинская поморщилась, словно услышала свист пули, кожа на висках сделалась пупырчатой, как при сильном ознобе, глаза поблекли. — Я всё вспоминаю японскую...

— Не надо, Ангелин, — сказал Распутин, — воспоминания старят человека. Сразу морщины на лице, морщины в душе, морщины на сердце. Я как начинаю вспоминать, так сразу морщинистым становлюсь, как копчёная ворона. — Распутин неожиданно всхлипнул.

— Больно, Григорий Ефимович?

— Больно, — признался Распутин, — хотя боли той, что была раньше, нет. Прошла. Бог дал — Бог взял! Да я не об этом думаю, а вот телеграмма...

— Что телеграмма, Григорий Ефимович?

— Телеграмма нехорошая будет. Про Алёшу, про наследника, — Распутин сделал рукой вялое неопределённое движение, словно из его тела медленно уходила жизнь, уголки рта сделались мокрыми.

Два года назад — это было в 1912-м — Распутин чувствовал себя плохо, был бледен и рассеян, часто нервничал, пил много мадеры и марсалы, чересчур много, у него от пьяного возбуждения дрожали руки и делался неверным шаг — Распутина добивал Петербург, и он собрался уезжать в Покровское, уже объявил: «Еду надолго. Может быть, навсегда».

Перед отъездом он отправился в Царское Село прощаться. Государыня была ласкова с Распутиным. Государь, очень внимательный, с тёплой улыбкой, тоже был ласков.

Говорили недолго. Распутин с грустью попрощался с наследником, погладил его по голове:

— Ты, Алексей, держись... Ты держись. Если сон не ийдет иль голова будет болеть, ты вспомяни меня, и тогда всё образуется. Ладно? — И когда Алексей согласно кивнул, Распутин перекрестил его, подтолкнул к отцу: — Иди! Ты иди, милый, а я за тебя буду молиться. — Умолк, но тут же спохватился и добавил: — Я тебя очень люблю, Алексей!

Уходя, с тяжёлой грустью оглядев кабинет, в котором был накрыт прощальный чай, Распутин сказал Александре Фёдоровне:

— Я знаю, я всё знаю... Знаю, что плохие люди подкапываются под меня, нашёптывают разные гадости, — покосился на государя, с чашкой чая сидевшего в кресле. — Не слушайте их! Люди — гадкие, очень гадкие, они много гаже животных, от животного того не схлопочешь, что можно схлопотать от человека.

Николай молча наклонил голову, соглашаясь с Распутиным.

— Верно, отец Григорий! — У Александры Фёдоровны возникло желание опуститься перед Распутиным на колени и попросить благословения.

— Не слушайте их! — Распутин повысил голос. — Если вы меня покинете, в течение шести месяцев потеряете вашего сына и вашу корону.

— Как мы можем тебя покинуть? — Глаза у Александры Фёдоровны сделались блестящими. — Как? Разве не ты единственный наш покровитель, наш лучший друг?

Царь молчал.

Вскоре после отъезда Распутина Алёша решил прокатиться на лодке по озеру. Взял дядьку Ивана — усатого старого моряка, чья широкая грудь была украшена серебряной боцманской дудкой, лёгкую бамбуковую удочку с гусиным поплавком — самую уловистую и счастливую из рыбацкого арсенала, лучшую снасть на карасей, и отбыл на озеро.

Дядька сидел на вёслах, подгребал куда надо, а Алексей ловил рыбу. В тот день он поймал двенадцать карасей, один к одному, золотистых, с красным отливом, благородных, завезённых в озера из Китая, был возбуждён, много смеялся.

Берега ещё не коснулись, оставалось всего ничего, метр, дядька уже табанил, взбурливая крашеными вёслами воду, когда Алёша вдруг сорвался с места, ловко перескочил через скамейку, под которой стояло ведёрко с карасями, оперся на удочку — хотел было прыгнуть вместе с нею, но в последний миг передумал, бросил удочку на колени матросу и прыгнул.

Мокрая доска ушла из-под ног царевича, и он ударился боком о носовой выступ лодки, вскрикнул и покатился по берегу, пятная несмываемой зеленью свой нарядный белый костюм.

Дядька, бросив вёсла, прыгнул следом за наследником. Лодку отбило назад, в озеро, словно бы от тяжёлого удара.

— Алёша, ты чего? Алёша! Ушибся? — слёзно кричал дядька: ему было больнее, чем пареньку.

Наследник плакал. Дядька подхватил его на руки и бегом понёсся во дворец.

У Алексея оказалось задето бедро: на белой коже, быстро темнея, расплывалось желтоватое пятно — след внутреннего кровоизлияния.

— Терпи, казак, терпи, друг, — задыхаясь, бормотал на бегу дядька, — атаманом, казак, будешь!

Во дворце врач ощупал ушиб. Вопросительно поглядывая на наследника, он спрашивал одними лишь глазами: «Больно? Больно?» Алёша отрицательно встряхивал головой — ушиб, странное дело, не болел, раньше такие ушибы вызывали испуганные вскрики, а сейчас наследник молчал.

— Ничего страшного, — сделал заключение дворцовый доктор, — через пару дней и желтизны не будет, а до свадьбы вообще всё заживёт.

Не зажило. И желтизна не прошла, она сделалась густой, яркой, набухла и переросла в опухоль. Через день разнесло всё бедро, подскочила температура. На ноги была поднята вся российская медицина — светила первой величины Фёдоров, Деревенко, Раухфус. Врачи поставили диагноз — кровяная опухоль, нарыв, но не это было страшным, страшно было другое — начинающаяся гангрена. Надо было срочно делать операцию, а операцию врачи делать не могли, боялись — у наследника не свёртывалась кровь, операция погубила бы его. Опухоль увеличилась, приобрела зловещий багровый цвет.