Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

— Рано ещё, Григорий Ефимович!

— Пора, — сказал он строго, — належался на десять лет вперёд. Но... — он вздохнул, пожевал губами, — чувствую я, Ангелина, что смерть моя не за горами. Придётся благословение просить. У кого — не знаю.

— Что вы, Григорий Ефимович! Вы лучше молчите, молчите! Слова вещей силой обладают, иное маленькое словцо, оброненное нечаянно, сбивается. Зачем вам это?

— А затем, что я всё загодя чувствую. Так я создан.

— Не надо, Григорий Ефимович!

— И что слова — пустое всё! Перед пулей пустое, перед солнцем пустое, перед нашими могилами пустое, перед памятью и перед землёю пустое, перед войной пустое, перед сердцем моим, — Распутин провёл рукою по груди, — всё пустое. — Убьют меня!

— Не надо, Григорий Ефимович!

— Так оно и будет!

— Не надо!

— А что эта самая... Хиония?

— Говорят, увезли. В Томск.

— И что же?

— Право, не знаю!

— Ненормальная она, — убеждённо проговорил Распутин, — потому я за неё и заступаюсь! Богом она обижена. Несчастная! А чего нападать на обиженного человека, а?

Интерес газет к Распутину падал, фамилия Гусевой в отчётах уже почти не упоминалась.

Осенью «Биржевые ведомости», издаваемые в столице, опубликовали следующую заметку: «Заслушав заключение профессора Топоркова, врача-психиатра Иванова, врачей Левицкого и Дмитриевского, окружной суд согласился с этим заключением. Гусева признана страдающей истерической дегенерацией и слабоумием на почве сифилиса. Преступление она совершила на почве аффекта, возникшего у неё в связи с идеей религиозно-политического характера».

Больше о Феонии Гусевой почти никто ничего не слышал, и судьба её многим была неизвестна. Те, кто помнил эту фамилию, считали, что скорее всего она тихо умерла в тюремной больнице, вконец разбитая, опечаленная, с помутившимся рассудком, заработавшая на сибирском холоде скоротечную чахотку, — лёгкие у неё и так были гнилые.

В полицейском архиве по делу Феонии Гусевой сохранилось очень немногое. Во-первых, следственных документов — всё-таки её допрашивали с пристрастием, прыщавый следователь оказался человеком дотошным, да и не один он был, были и другие, настоящие доки, более спокойные и более умудрённые жизнью, метившие на повышение из губернии в столицу, — в деле не оказалось — то ли погибли бумаги, то ли просто исчезли в военной неразберихе; во-вторых, не сохранились документы и о том, как её переводили из Тюмени в Томск, а вот о пребывании её в Томске и о дальнейшей жизни кое-что нашлось. Довольно тощенькое дело за номером 146 Третьего уголовного отделения Первого департамента Министерства юстиции. В деле этом «нумерованных полулистов — 30». Всего тридцать.

Попав в психиатрическую лечебницу, Феония будто в воду канула — не видно её было и ничего не слышно о ней, ну словно бы утонула хворая женщина, а потом, потихоньку оправившись и придя в себя от разговоров со следователем, стала писать в Царицын сестре Пелагее жалобные письма — и до того разумные, доходчивые, что сестра не могла не вмешаться в судьбу Феонии.

Первое время сестра Пелагея плакала по ночам, утром на тын приходилось класть промокшие от слёз тяжёлые подушки, к вечеру они едва успевали просохнуть, утром подушки вновь оказывались сырыми. Потом хмурый муж, которому слёзы жены осточертели, заявил:

— Пожалуй, я от тебя уйду!

— Куда? — вскинулась Пелагея.

— На кудыкину гору!

— Это недалеко, — вздохнула Пелагея, — на коне можно доехать!

— Чего ты себя всё рвёшь, всё калечишь? Не реветь надо, а действовать.

— Как действовать?

— Прошения писать. Гусиным пером. И к прошениям приделывать ноги. Чтоб положительная резолюция была.

— Что-что? — Пелагея слово «резолюция» никогда не слышала. Откуда его только муж откопал... — Чего?

— Резолюция!

— Чего такое революция — знаю, чего такое резолюция — нет. Одно и то же, что ли?

— Дура! — с тихой грустью произнёс муж, но что такое резолюция, объяснять не стал — настырная Пелагея выспросила это уже у других.

Выспросив, Пелагея почувствовала себя грамотной и, прочитав очередное жалостливое письмо Феонии, хлопнула себя ладонью по лбу:

— Да что же это я!

Не долго думая, схватила лист бумаги, послюнявила языком рублёвую казённую марку, прилепила к верхнему левому углу, полюбовалась на работу и ощутила себя государственно значимым человеком. Взяв ручку, в правом углу аккуратно вывела: «Его Высокопревосходительству Министру внутренних дел». Фамилию министра она не знала. Да это и не надо было. Целый день, высунув язык, Пелагея трудилась над письмом.

На дворе уже стоял май 1916 года. 15 июня 1916 года курьер повёз в роскошной сафьяновой папке письмо из одного министерства в другое.

«Его Превосходительству А. А. Хвостову [27] Хвостов Александр Алексеевич (1857 — после 1917) — директор хозяйственного департамента МВД, с 1906 г. сенатор, с 1912 г. член Государственного совета, с июля 1915 г. министр юстиции, с июля по сентябрь 1916 г. министр внутренних дел. . Министр Внутренних дел, свидетельствуя своё совершенное почтение Его Превосходительству Александру Александровичу, при сем имеет честь препроводить прошение мещанки г. Сызрани Пелагеи Кузьминой Заворотковой, ходатайствующей о переводе содержащейся в Томской психиатрической лечебнице, по определению Тобольского окружного суда, сестры просительницы Феонии Гусевой из Томской лечебницы в Саратовскую».

Письмо, несмотря на усердие курьера, шло от министра к министру пять дней — на сопроводительной записке стоит штамп хвостовского секретариата — 20 июня 1916 года. Фамилия просительницы была искажена — может быть, намеренно, чтобы выказать презрение толстомясой сызранской мещанке... Зачем это понадобилось министерским писцам — неведомо. Фамилия Пелагеи была Завороткина. Не Завороткова, а Завороткина.

Министры внутренних дел и юстиции не дружили. На заседании кабинета министров отворачивались друг от друга. На сопроводительной записке была начертана следующая резолюция: «При личном докладе 22 июня 1916 г. Его Превосходительство г. Министр юстиции изволил приказать: передать прошение в Главное тюремное управление. За начальника отделения Когуков ».

Письмо как нырнуло в Главтюрьму, так и не вынырнуло — тяжеловат, видать, был камень, утонуло послание. Пелагея ответа не получила. Поковыряв в носу и поразмышляв с полмесяца, она решила собраться с силами и сочинить новое письмо.

Второе письмо ей показалось убедительнее и серьёзнее первого — Пелагея, склонившись над листом бумаги и внимая скрипу пера, чувствовала себя уже настоящей писательницей. Кто знает, может, в ней пропадала Жорж Санд — женщина с мужским именем, или, на худой конец, Чехов в юбке? Пелагея писала о том, что сестра её совершенно здорова, печальна, разумна, в психиатрической больнице находится по недоразумению, среди чужих, совершенно неухоженная, забытая и сирая, и сам Бог велел отдать ей сестру на попечение.