Карлис Озолс - Мемуары посланника

А в это самое время в Москве театр Корша ставил пьесу, дискредитирующую в глазах советских граждан весь капиталистический мир. Пьеса называлась «Карьера министра». Ее герой оказывался бандитом, взломщиком, но благодаря всеобщему моральному упадку получил пост министра и, конечно, стал действовать как настоящий бандит.

Особенно сильное желание у советских агентов было дискредитировать меня, но об этом я расскажу дальше.

Недавно, во время судебного процесса над Рыковым, Крестинским, Раковским, Бухариным, Ягодой и др., я вспомнил, как в Ленинграде 20 и 21 февраля 1929 года судился латвийский гражданин, теперь уже покойный, Волфман, директор ленинградского тигельного завода К.П. Моргана. Когда-то он был народным учителем. Преследуемый в Латвии, он попал на английский завод и через несколько лет стал его директором. Энергичный, честный человек из народа, он геройски, в полном смысле слова, охранял завод от большевиков, там продолжались работы. Конечно, советские власти хотели во что бы то ни стало закрыть завод и закрыли. Поскольку он принадлежал англичанам, необходимо было инсценировать преступную деятельность главного распорядителя. Поэтому Волфмана предали суду. С этим делом я был хорошо ознакомлен и лично отправился на суд в Ленинграде, попросив французского посла и других прислать на это судьбище своих представителей. Интерес к этому делу я хотел сделать более общим. Волфман обвинялся во вредительстве, в том, что он дал советскому инженеру Брилкину взятку в 1500 рублей. Волфман это отрицал. В деле не было никаких доказательств, кроме голословного утверждения самого Брилкина, а так как тот тоже судился, именно за взятки, он сам же себя и оговаривал. 20 февраля я просидел на суде с 10 утра до 8 вечера, а 21 февраля – с 11 утра до 7 вечера. Я не хотел пропустить ни одного момента, хотел все видеть и слышать и для этого занял место в первом ряду. Это, конечно, подбадривало подсудимого. Он стоял на своем. Наконец судья убедился, что обвинение рассыпается. Казалось бы, сама логика подсказывала, что надо вынести оправдательный приговор. Судья прервал процесс и ушел на совещание. Через какой-нибудь час он вошел и объявил: «Так как на суде выяснилось, что Волфмана занимался шпионажем, суд постановил произвести дополнительное дознание и гражданина Волфмана оставить в заключении».

Я был так возмущен этим совершенно неожиданным и диким поворотом дела, что тут же немедленно подошел к представителю НКИД и сказал буквально следующее:

– Я приехал в Ленинград на три дня, чтобы осмотреть город, произвести контроль в консульстве и, между прочим, побывать на процессе Волфмана. Но я возмущен ведением дела и хочу выразить протест, прежде всего тем, что немедленно покидаю Ленинград, о чем прошу довести до сведения НКИД.

Так как Волфмана я знал очень хорошо и он от меня ничего не скрывал, могу решительно утверждать и заверить, что никогда он не был причастен ни к какому шпионажу. В конце концов Волфмана освободили под влиянием весьма энергичных действий латвийского правительства и официального вмешательства английского представительства. Его выпустили на свободу, но сочиненное большевиками дело не прошло для него бесследно. Он стал издерганным, нервным, больным и преждевременно трагически погиб.

ГПУ занималось и делами о «вредительствах» в СССР. Этих дел тысячи. Советские суды не успевают с ними справляться. Людей расстреливают, тюрьмы переполнены, и эти обреченные оказываются непременно «вредителями». Суд оглашает удивительные факты, «вредители» сознаются, но никак нельзя поверить, что злоумышленники-троцкисты могут организовывать порой при участии самых простых рабочих в таком масштабе всероссийское вредительство.

В чем же дело? Кто настоящий виновник «вредительств»?

Я могу привести много примеров из обыденной советской жизни, свидетельствующих совсем о другом. Ограничусь только теми, которые я мог наблюдать лично.

В начале 1926 года в один из праздничных дней наступила оттепель, и через крыши особняка, где помещалось наше посольство, в передней и моем рабочем кабинете с потолков художественной отделки начала просачиваться вода. Я забил тревогу. Немедленно позвонили в «бюробин», то есть бюро по обслуживанию иностранцев. Мы просили прислать рабочих для очистки снега и исправления крыши. Ответ получили отрицательный и даже злобный: «В праздник не работают, и нечего людей беспокоить».

Вода протекала все больше и больше, и дня через два, когда наконец пришли мастера, весь потолок оказался совершенно мокрым. Сверху кое-как заделали, внутри же вся сырость осталась. В результате художественная штукатурка и орнаменты стали откалываться, угрожая жизни, и мне пришлось покинуть кабинет и входить в миссию через другие двери.

Начался ремонт, продолжался долго, чуть ли не четыре месяца. Я сполна мог наблюдать советскую работу. Решил не торопить мастеров, предоставил им полную свободу действий, чтобы лично убедиться, как трудятся «в этой стране трудящихся». Утром приходят рабочие, но не работают. Я захожу и так, между прочим, спрашиваю: почему они не приступают к делу? Те отвечают: «А вот старшой не пришел, не знаем, что делать». Так проходит несколько часов. Бьет одиннадцать. Наконец приходит старшой, но работать не начинают. Снова спрашиваю о причине и получаю ответ: «Да скоро ведь обед, не стоит и начинать».

В следующий раз не пришел инженер, потому что должен был где-то ждать, потом вовремя не получили материал, еще причины, различные предлоги, долженствовавшие оправдать бездействие. Наконец потолок исправили, хотя и весьма плохо, а стоимость работы оказалась огромной, более четырех тысяч рублей. Их всех, и рабочих, и старшого, и инженера, за это можно было бы отдать под суд. Но, если взглянуть на это серьезнее и внимательнее, кара оказалась бы несправедливой. Они поневоле связаны, не могли делать так, как надо, работали постольку, поскольку им позволяли условия труда в СССР, советская система. Таким образом, они были «вредителями» в кавычках.

Другой пример.

В посольстве потребовался ремонт коридора второго этажа. Опять обратились в «бюробин», узнать, сколько это будет стоить. Прошло дней десять, мы получили подробную смету, большую тетрадь с мельчайшими подсчетами работы. Смета удивительная, поражала предусмотрительным подсчетом всех, даже непредвиденных мелочей. В большой тетради было точно указано, сколько именно гвоздей, при этом самых обыкновенных, надо будет вытащить из стен коридора, сколько дыр нужно будет заделать, сколько пойдет на каждую дыру материалов и т. д. И опять общая стоимость получалась необъяснимо большая. Тогда с тетрадью, этой подробнейшей сметой, я отправился к члену коллегии НКИД Стомонякову, инженеру по образованию, прежде работавшему в Европе, в Бельгии. Я показал ему тетрадь и, шутя, иронизируя, сказал: