Франко Дзеффирелли - Автобиография

— Знаешь, Франко, это ведь не кино, — сказал он мне отеческим, немного обеспокоенным тоном. И показал руками маленький квадрат. — Это телевидение, коробочка. Ты сколько человек собираешься туда впихнуть?

Потом спросил, что мы собираемся снимать на следующий день. У нас шел по плану Гефсиманский сад.

— А кто там?

— Иисус и двенадцать апостолов.

— Сколько?! Двенадцать апостолов! А поменьше нельзя? Как они все влезут в маленький экран?

Хочу добавить, что лучшего продюсера у меня не было никогда.

Когда стало очевидно, что мы уже сняли километры очень хорошего телефильма, я посоветовал Лью подумать о сокращенном варианте для кино. Он наотрез отказался. Это история, которую надо смотреть дома, со всеми подробностями, ее нельзя обрезать, чтобы зритель мог убить вечерок в кино. Если бы он согласился, прибыли были бы больше, но Лью стоял на своем. Время подтвердило, насколько я был прав. Я ведь предложил ему сделать два двухчасовых фильма — «Детство Иисуса» и «Страсти Христа». Страсти! Да если бы мы сняли этот фильм на тридцать лет раньше Гибсона [96] Имеется в виду фильм Мела Гибсона «Страсти Христовы» (2004). , даже страшно подумать, сколько миллиардов бы заработали.

Приятное открытие того периода — новая работа Пиппо. Ему было непросто крутиться среди звезд, но благодаря легкому и доброжелательному характеру его все полюбили. В самом начале работы он спросил, нельзя ли ему снова со мной работать, и я взял его вторым ассистентом. Когда мы начали снимать, первый ассистент серьезно заболел, и Дайсон предложил взять на его место Пиппо. Я обрадовался и удивился. Дайсон объяснил, что Пиппо многому научился незаметно для меня, интересовался всем, от операторской и продюсерской работы до постановки, и, конечно, надо быть к нему справедливыми и назначить на новую должность. Так он стал первым ассистентом, оказался просто молодцом и начал карьеру.

С моей стороны будет несправедливо вспоминать только о заслугах Пиппо. У нас была отличная съемочная группа. Со многими я работал по многу лет, некоторым помог выдвинуться, когда они молодыми проходили у меня обучение, каждый в своей области. Но есть человек, чье участие в фильме оказалось особенно значительным: это Дэвид Уоткин, оператор и осветитель. Мой предыдущий оператор Армандо Наннуцци подался в режиссеры, и мне пришлось искать нового. К счастью, мне повезло: я нашел Дэвида. Это его усилиями удалось создать атмосферу как на картинах старинных мастеров — палитру ярких и теплых тонов, на фоне которой разворачивалось действие.

К сожалению, время подготовки каждой отдельной сцены у него было непредсказуемым. Иногда мгновенным — и мы оказывались не готовы. А порой приходилось подолгу ждать его в полном гриме и в тяжелых костюмах, к большому неудобству актеров, которым было уже далеко не по пятнадцать. Это были настоящие профессионалы, очень терпеливые в работе, но постепенно в воздухе запахло мятежом. Однажды Лоуренсу Оливье стало плохо. Он в тот день неважно себя чувствовал. Я видел, как он бледнеет под гримом. Когда несколько часов спустя Уоткин был готов, Ларри был уже не в состоянии работать — попытался что-то сказать, но не смог. Нам пришлось прерваться. На другой день Ларри, как ни в чем не бывало, продолжил съемку, однако предупредил меня:

— Франко, ты знаешь, как я тебя люблю и как хочу с тобой работать, но твой фильм пойдет ко дну, как «Титаник», если ты не избавишься от этого человека. Это какой-то безответственный псих! Он нас всех уморит!

Я попытался его успокоить, потому что твердо решил не расставаться с Уоткином, пусть и психом, но настоящим художником. Когда мы просматривали отснятое, Ларри первым признал блестящий результат, хотя не забыл отметить, сколько терпения это стоило всем.

— Конечно, это пустяк по сравнению со страданиями Господа нашего Иисуса Христа, — со вздохом добавил он.

Лучше всего Дэвиду удались сцены в храме, когда во главе с Каиафой синедрион собирается на судилище. Среди основных эпизодов фильма именно этот был плодом двухлетней работы, здесь собрались звезды первой величины: Энтони Куинн — Каиафа, Оливье и Джеймс Мэйсон — фарисеи. Для Роберта Пауэлла эта сцена должна была стать «испытанием огнем», как будто он на самом деле стоял как обвиняемый перед судом великих актеров. Сбросить напряжение помог эпизод в перерыве между съемками. Когда приезжал Лью Грейд, он заметил, что мы чересчур много снимаем, и посоветовал, чтобы не столкнуться с трудностями во время монтажа, вырезать парочку сцен. Но как убедить этот синедрион великих актеров расстаться с собственными репликами? На помощь пришел Ларри:

— Дорогой, вот тебе цветок в подарок, даже два. Можно мне вырезать эти две строчки?

Остальные поняли и последовали его примеру.

— Мне кажется, будет лучше, если у меня будет поменьше слов, — убежденно заявил Джеймс Мэйсон.

Иен Холм сказал:

— У меня в этой сцене почти нет слов, так может вообще промолчать?

В результате немного подрезать свои роли согласились все, кроме Энтони Куинна, которому эта идея пришлась не по вкусу. Он сидел на своем первосвященническом седалище и ворчал, обхватив голову руками.

— Мои дорогие, — снова заговорил Ларри, — актер может сколько угодно защищать свою роль и без умолку болтать перед камерой. Но нравится нам или нет, это не имеет никакого значения, потому что ножницы все равно в руках у Франко.

Дни, когда мы снимали сцены в храме, оказались самыми захватывающими, но именно за этой работой нас застигла печальная весть из Италии. 17 марта, в проклятый день, я возвращался с ежедневного просмотра отснятого. Меня отвели в сторону и сказали, что умер Лукино Висконти.

Я прилетел в Рим в утро похорон вместе с теми из нашей группы, кто работал с Лукино в кино и хотел проститься. В похоронах было что-то театральное, они напоминали величественный спектакль. На площади перед церковью Св. Игнатия коммунисты устроили одному из самых знаменитых итальянских аристократов гражданскую панихиду. Мэр Рима, коммунист, и первый секретарь партии произнесли траурные речи. Коммунисты, которым Лукино доверил душу и репутацию, цеплялись за него и за мертвого, как будто он еще мог принести им пользу! Какое это было грустное зрелище! Под пение «Bandiera rossa» гроб внесли в церковь, где ожидали родные, друзья и огромная толпа, и там состоялась заупокойная месса.

Не могу передать, в каком я был состоянии. Потом мне рассказывали, что я прорыдал всю службу и что племянники Лукино и его сестра Уберта пытались заслонить меня от безжалостных фотографов: «Дзеффирелли, рыдающий от горя» и т. д. Какие прекрасные воспоминания всплывали в моей памяти, какие терзали угрызения, что я не боролся за нашу дружбу. Теперь, когда Лукино не стало, я понял, что это лучший дар, какой я получил от Бога за всю мою жизнь.