Памела Трэверс - Московская экскурсия

Внизу — представители пролетариата сжаты в кольцах огромного чудовища, изрыгающего пламя и наделенного железными когтями. Чуть повыше — дьяволы в цилиндрах (явно буржуи) подливают масло в огонь и копьями и трезубцами подталкивают пролетариев в объятия чудовища. Но помощь близка. Вот и освободитель! Он изображен на фоне ярко-синего неба, в ореоле героя, а за ним следует святое воинство. Голова в ореоле принадлежит Ленину, не составляет труда разглядеть и его соратников: Сталин, Калинин, Молотов и др. Не удивительно, что Белая армия, изображенная в правом углу, удирает во всю прыть. Сие произведение сродни ранней живописи — не столько по художественным достоинствам, сколько по способности вызывать сильные чувства. Вынуждена признать: картина заставила меня поверить в правоту Первого Профессора: возможно, мы и правда имеем дело с новой религией. Очень неприятная мысль!

Т. спросил меня в письме, согласна ли я поехать с ним и 3. в Новгород на Украине [17] Явная ошибка автора ( прим. пер ). , но, сколько я ни умоляла и.ни улещала, «Интурист» мне этого не позволил. Мой маршрут — Ленинград, Москва, Нижний Новгород и Волга — не может быть изменен. Почему? Причину мне не объяснили — нет, и все. Но ведь мне даже не понадобится переводчик: я буду с Т. и 3., а они оба говорят по-русски и смогут позаботиться обо мне? Нет. Бесполезно. На все один^гтвет — отказ. Это тюрьма! Россия — сплошное отрицание. Попроси — и тебе откажут.

Да, все ваши письма ко мне были вскрыты. Я этого не вынесу. (Понимаю, что придется, но от этого ничуть не легче. И все же я убеждена, что неограниченная свобода личности так же плоха, как отсутствие свободы вообще. Однако храню эти мысли при себе. Сердцем и разумом я твердо за свободу личности. Возможно, эти банальные мысли — результат моих постоянных споров с Профессорами: я так устала быть реакционной и перечить им во всем!)

Самое счастливое место, которое я видела в России, — это московская тюрьма. Нет, правда. Живи я в России, меня туда бы как магнитом тянуло. Мы оказались там в воскресенье или, точнее — на пятый день недели, что одно и тоже (в этой стране Бог отдыхал на пятый день), поэтому никто не работал [18] 26 августа 1929 года Совет Народных Комиссаров СССР в постановлении «О переходе на непрерывное производство в предприятиях и учреждениях СССР» признал необходимым с 1929-1930 хозяйственного года приступить к планомерному и последовательному переводу предприятий и учреждений на непрерывное производство. Переход на «непрерывку», начавшийся с осени 1929 года, был закреплен весной 1930-го постановлением специальной правительственной комиссии при Совете Труда и Обороны. Этим постановлением был введен единый производственный табель-календарь. В календарном году предусматривалось 360 дней и соответственно 72 пятидневки. Остальные 5 дней было решено считать праздничными. Однако с 1 декабря 1931 года этот календарь был частично отменен. Окончательно возврат к традиционному календарю был осуществлен 26 июня 1940 года. . Само по себе это приятно и непривычно. После получасового статистического отчета: «От пяти до десяти лет за убийство; на время уборки урожая заключенных выпускают из тюрьмы под честное слово; в России преступность ниже, чем где-либо в мире, и т.д.» — директор пустил нас к заключенным. Никто из них, похоже, не был заперт, одни лежали на койках (в четыре яруса под самый потолок, как в кубрике на корабле, стены украшены вырезками из газет и неизменными портретами Ленина и Сталина), другие расхаживали туда-сюда, не выпуская из рук свои матрасы, а некоторые вообще били баклуши. Несмотря на грязь и невзрачность обстановки, лица заключенных сияли радостью. А почему бы и нет? Антиобщественный поступок, который привел их за решетку, стал для них глотком свободы, позволив вырваться из общей массы. Проявление индивидуальной воли, видимо, воспринимается в России так же, как приступ запоя на Западе: это огонь, который очищает.

Мои соотечественники — те, кто жаждет крови, — наверняка станут твердить: «Они показывали вам только самое лучшее!» Но вряд ли эту тюрьму можно назвать образцовой, и поразила меня не она, а люди, которых я там увидела. Право слово, даже Советское государство не может заставить шайку людей всех сословий и рангов изображать неподдельное счастье перед случайно забредшими к ним туристами.

Да и обувную фабрику трудно назвать образцовой в западном понимании, и ясли тоже. Фабрики, ясли, тюрьмы — не кажется ли вам, что это похоже на безумный ночной кошмар? Ни одному из нас, будь мы на Западе, и в голову не пришло бы перешагнуть порог подобных заведений (разве только нас принудили бы к этому силой), а здесь мы с серьезным видом идем туда, куда нас ведут, и разглядываем башмаки, младенцев и преступников с таким почтением, словно они — щепки Святого Креста. Мы явно прониклись культом России.

После тюрьмы мы неизбежно должны были посетить и суд. Продемонстрировав нам преступников, так сказать, в полной красе, «Интурист» решил, что просто обязан показать нам, откуда же они берутся. Мы сунули блокноты в карманы и снова отправились в путь.

— Русская судебная система — лучшая в мире, — заявил Первый Профессор, когда мы вошли в слабо освещенную комнату, где стояло несколько скамей и кафедра.

Едва мы успели рассесться («Не могли бы вы немного подвинуться, Профессор, я на самом краю!»), как вошел сурового вида моложавый мужчина, а следом — две молодые женщины, выражения лиц которых, по сравнению с миной их спутника, казались просто ангельскими.

Потом появились истец и ответчик. Первый — высохший старичок с колючим сероватым птичьим лицом, повязанным несвежим белым платком. Второй — голубоглазый молодой великан -заполнил почти всю комнату, казалось, стены дрогнули от его размеров и при первом же движении готовы расступиться, чтобы выпустить его на волю. Верзила, свирепый на вид, но явно глуповатый, застыл на месте, сжимая и разжимая за спиной кулаки.

Сразу стало ясно, что произошло: старичок, поди, попал великану под горячую руку и тот ему врезал разок, а может, и пару раз.

Мужчина за кафедрой, очевидно судья, начал задавать вопросы истцу, и тот принялся изливать свои обиды, стараясь не смотреть на детину, стоявшего с ним рядом. При этом бедняга всем телом обратился в сторону кафедры, словно искал защиты от насильника. Молодые женщины взирали на обоих с одинаковой строгостью.

— Е. гофорит, — прошептала переводчица сидевшему с краю туристу, — что парень напился фодки и поколотил его.

— Е. говорит, что парень... — пролетел шепот по ряду. Известие торопливо заносится во все блокноты.

Потом дали слово ответчику. От его громогласной речи задрожали стены. И истец тоже. Переводчица снова зашептала что-то, пояснение потекло по ряду и наконец долетело до меня, сидевшей на самом краю. Второй Профессор шепнул его мне так поспешно (поскольку сам боялся что-нибудь пропустить), что я разобрала лишь одно слово. Но услышанное как-то не вязалось с происходящим.