Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Первый среди российских учёных Нобелевский лауреат (1904), великий физиолог земли русской ИВАН ПЕТРОВИЧ ПАВЛОВвсё спрашивал жену: «Который час?» Он сильно простудился, когда возвращался из научного городка Колтуши в Ленинград, а двигатель его «линкольна» заглох на дороге. Тогда восьмидесятисемилетнему академику пришлось несколько километров идти пешком по февральской непогоде. «Проклятый грипп! — ворчал он, уложенный врачами в постель. — Сбил таки мою уверенность дожить до ста лет». Павлов лежал тихо, в полузабытьи, из которого временами удавалось выводить его для питья и любимых его блинов с топлёным маслом. И тогда он непременно спрашивал Серафиму Васильевну: «Который час?» Но когда кто-то постучал в дверь и хотел войти в спальню, закричал: «Павлов занят, Павлов умирает…» Проницательный ум гениального исследователя блеснул в последний раз минут за 15 до кончины. «Позвольте, но ведь это кора, это кора, это отёк коры мозга», — поставил он безошибочный диагноз своему недугу, посрамив присутствовавших светил медицины. Потом попытался подняться, отбросить одеяло, спустить ноги, но это было ему уже не под силу. И тогда он обратился за помощью к врачам: «Что же вы, ведь уже пора, надо же идти, да помогите же мне!.. Я постиг всё, что мог… Дальше — только Бог…»

«Который час? — всё спрашивал ВИССАРИОН ГРИГОРЬЕВИЧ БЕЛИНСКИЙ, „белый генерал русской интеллигенции“. — Дайте попить». И жадно пил воду сначала из стакана, а потом прямо из графина. И всё чаще спрашивал: «Который час?» Перед самой смертью его вывели во двор дома, на Лиговке, где он снимал деревянный флигель, и усадили на диван под деревьями. Там его застал Иван Панаев. «Он протянул мне руку, всю покрытую холодным потом, приподнял голову и сказал: „Плохо мне, плохо, Панаев!“» Тот начал было говорить слова утешения, но Белинский перебил его: «Полноте нести вздор!» Он хорошо знал, что у него чахотка, хотя это слово в доме никогда и не произносилось. Панаев и доктор Тильман увели Белинского со двора в спальню. «Вот уж не думал дожить до того, чтобы меня водили под руки», — усмехнулся он, когда его уложили в постель. Белинский стал заговариваться, но узнал приехавшего из Москвы знаменитого профессора истории Тимофея Грановского, пожал ему руку и сказал: «Прощай, брат Грановский, умираю». За несколько минут до кончины он, уже без сознания, вдруг быстро приподнялся на подушках, вскочил на ноги, сделал несколько шагов по комнате и сказал в коротких и прерывистых словах речь, обращённую будто бы к народу русскому. Но из его длинной речи почти ничего уже нельзя было разобрать. И в конце концов он громко и явственно произнёс: «А они меня не понимают, совсем не понимают!» После чего попросил жену, Марию Васильевну, бывшую классную даму: «Всё это хорошенько запомни и верно передай эти слова кому следует». В соседней комнате заплакала его дочь Ольга, и он прошептал: «Бедный ребёнок, её одну, одну оставили!» И в шестом часу утра 26 мая 1848 года тихо умер.

Свергнутый король Египта ФАРУК ПЕРВЫЙ, коротавший годы изгнания в Риме, свой последний ужин разделил с новой подружкой, Анной Марией Гатти. В загородном ночном клубе «Иль де Франс» он заказал дюжину устриц и баранью ногу с жареным картофелем и фасолью. Всё это запивалось вином Монте Бьянко, минеральной водой «Эвиан» и Кока-Колой. Перед фруктами, десертом и кофе Фарук закурил гаванскую сигару и, обычно немногословный, неожиданно предался воспоминаниям о старых добрых временах. «Когда меня изгоняли из Египта, не нашлось ни одного из бывших моих друзей, кто бы встал на мою защиту, — рассказывал он синьорине Гатти. — А те, к кому я особенно благоволил, так те отплатили мне самой отборной руганью, и больше других. То же самое будет и тогда, когда меня попросят и отсюда. У египетских крестьян бытует поговорка: „Когда бык падает, тотчас же, откуда не возьмись, появляется тысяча ножей“». Вдруг сигара выпала из его рта, невидящие глаза уставились в пространство, и грузный экс-король рухнул на стол, на остатки ужина. Азартный игрок, скандалист и дебошир, известный коллекционер автомобилей, самолётов, почтовых марок, монет (ему принадлежал один из шести известных подлинных рублей Константина 1825 года) и порноарта, завсегдатай заведений самого сомнительного свойства, Фарук умер, по словам одного итальянского журналиста, «по-царски, как бык на арене цирка».

И ЭДУАРД ЧЕТВЁРТЫЙ, известный своим могучим аппетитом, обжорством и неумеренными возлияниями, тоже умер во время роскошного и обильного ужина в Вестминстерском дворце. Стол просто ломился от дорогой еды. Шпион французского короля Людовика Одиннадцатого доносил суверену: «Умер за столом Эдуард Английский. Он ел паштет из шпрот, карасей с бараниной и подовые пироги с грибами». «Солнце Йорка», как звали толстого Эдуарда, так любил поесть и выпить, что порой, наевшись до отвала, искусственно вызывал у себя рвоту, чтобы затем вновь насытить свою утробу редкими кушаньями и тонкими французскими винами, которые слал ему Людовик Одиннадцатый. «Это самый приличествующий конец для монарха, — успел выговорить Эдуард. — Это даже лучше того, что можно было ожидать. Нет, вы послушайте, господа, это всё ещё цветочки, а вот похоронным-то обедом как я вас всех удивлю!» Говорили про яд. Говорили про простуду, которую сорокалетний король подхватил на королевской рыбалке в Виндзоре. Говорили об апоплексическом ударе…

И неразумный муженёк Екатерины Великой ПЁТР ТРЕТИЙ, «кретин в прусских ботфортах», тоже умер за обеденным столом, во дворце на мызе Ропша. «Сели за стол. „Бургундского!“ — потребовал Пётр. И ему принесли вина с ядом. Он выпил, схватился за живот и стал кричать: „Меня отравили! Меня отравили!“ Прибежал комнатный слуга Маслов. „Принеси горячего молока!“ — сказал ему Пётр, выпил и без сил бросился на свою любимую кровать. Тут-то Алехан Орлов и схватил его за горло. Пётр вскочил, расцарапал ему лицо: „Что я тебе сделал?“ Но Орлов полотенцем стянул ему горло». Такова одна версия смерти свергнутого после шестимесячного царствования Петра Третьего. А вот и другая: «Дурак наш заспорил за столом с князь Фёдором (Фёдором Барятинским. — В.А.), ты знаешь, каков он бывает хмельной, слово за слово, он нас так разобидел, что дело дошло до драки, не успели мы разнять, глядим — а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты и достойны смерти. Матушка, пощади и помилуй…» Это — из записки Алексея Орлова к «царице-цареубийце», написанной им в день убийства Петра Третьего, 6 июля 1762 года. В тот самый час, когда это случилось, Екатерина «садилась у себя за обеденный стол с отменной весёлостью». По третьей же версии, всё случилось не за обеденным, а за карточным столом, где князь Барятинский, но уже не Фёдор, а брат его Иван играл с арестованным государем то ли в подкидного дурака, то ли в его любимую игру кампию. Они ещё пили и водку, и бургундское вино, и английское пиво и поссорились из-за карт. Пётр рассердился: «Ах ты, каналья!» и ударил Барятинского, а тот ответил ему ударом в висок. «Мы его порешили… Вот и всё, фараона не стало».