Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Или же как наш весёлый поэт САША ЧЁРНЫЙ,он же АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ ГЛИКБЕРГ,«еврей из Одессы, безнадёжный пессимист». «Ну, какая же я шляпа!» — с улыбкой признался он жене, Марье Ивановне, сестре милосердия. Его хватил солнечный удар во время лесного пожара на соседней ферме, в окрестностях дачного поселка Ла Фавьер (это на юге Франции), где Чёрные жили и куда Саша, конечно же, прибежал одним из первых. Летом он всегда носил старинное соломенное канотье, в котором даже купался, а тут впопыхах где-то обронил его и тушил огонь с непокрытой головой. Почувствовав себя дурно, он вернулся домой и слёг в постель. «Как же это я прошляпил!» — ещё раз пожаловался он жене, которая его же и пользовала. «Как же это я опростоволосился!» И тихо после этого умер.

Вслед за поэтом Сашей Чёрным перегрелся на солнце (надо же такому случиться!) и писатель АНДРЕЙ БЕЛЫЙ,он же БОРИС НИКОЛАЕВИЧ БУГАЕВ.«Жарился он на солнце в Крыму, в Коктебеле, на бывшей даче поэта Максимилиана Волошина, и настиг его там солнечный удар». Умирая то ли от последствий солнечного удара, то ли от «болезни чувствительных нервов», попросил Андрей Белый одного из присутствовавших друзей: «Почитай мне напоследок мои давнишние стихи». Посвящены эти стихи были некой писательнице Нине Ивановне Петровской, его музе, в далёком ещё 1907, году и якобы стали пророческими. «Те, которыми я в последний раз опередил события», — напомнил Андрей Белый своему другу.

И умер согласно своему пророчеству. По свидетельству же его жены, Клавдии Николаевны, при его кончине в московской клинике присутствовала лишь она, и за 10 минут до смерти он, подобно Гёте, говорил ей о свете, а последними его словами были: «Удивительна красота мира…» Однако некто Зайцев уверял, что это он был последним у смертного ложа Андрея Белого, и якобы именно он и услышал последние слова писателя: «Мне предстояло выбрать жизнь или смерть. Я выбрал смерть…» Верно говорят: «Врут, как очевидцы».

Выдающийся американский писатель ТОМАС ВУЛФна предложение доктора Денди провести ему трепанацию черепа ответил шутя: «Ведь вы же не собираетесь продырявить мне черепушку насквозь, док?» Вулф сильно простудился неподалёку от Сиэтла, у него началась пневмония. Некоторое время он провалялся в санатории, но лучше ему не становилось. Через всю страну его перевезли в Балтимор, в знаменитый госпиталь имени Джона Гопкинса, где установили диагноз: туберкулёз мозга. Вероятнее всего, Вулф заразился им ещё в детстве — в пансионе его матери в Эшвилле чахоточных хватало! В колледже и в Гарвардском университете он кашлял, порой и кровью, но тогда могучий организм «неуклюжего великана» победил инфекцию. Многие годы Вулф выносил запои и драки, любовь и разлуку, голод и нечеловеческую работу (порой по неделе без сна и еды), но тут сдался без борьбы, не перенеся творческого кризиса, когда перо просто валилось из рук. Да, сдался он без борьбы, но не без упования. «Ты добрый солдат», — потрепал его по плечу брат Фред, когда Вулф пересказывал ему послеоперационный сон: «Мы гнали с тобой на шикарном чёрном лимузине, разодетые в пух и прах, и везде нам выставляли отменную кормёжку…» И неожиданно потерял сознание. Он умер рано утром 15 сентября 1938 года в том же госпитале, где шестнадцатью годами ранее умер его отец, и поезд-пульман К-19 доставил его бренные останки в родной Эшвилл, штат Северная Каролина. К слову сказать, один из романов Вулфа, написанный задолго до этого, так и назывался «К-19».

Успел пошутить и лотарингский капитан ПАНЬЕ,смертельно раненный в перестрелке, истекающий кровью, и пошутить презабавно: «Хоть сам Панье не из Шампани, зато шампань из Панье хлещет красней, чем бордо. Так чего жалеть о пустом бурдюке, когда пролито вино».

Шутил и «страшный» немецкий сказочник, мастер причудливой фантазии ЭРНСТ ТЕОДОР АМАДЕЙ ГОФМАН,разбитый параличом и вливавший в себя в силу этого обстоятельства столько глинтвейна и пунша (он регулярно напивался до чёртиков), что не выдержал бы никакой самый здоровый бюргер. Паралич уже достиг шеи, и Гофман перестал чувствовать боль. Отмеченный печатью смерти, он сидел в кресле у окна своего небольшого скромного жилища на углу Жандарменмаркта и Таубенштрассе в Берлине, где «обретался со всеми удобствами». Сидел в туфлях из зелёного сафьяна, в турецком домашнем халате, с неизменной трубкой в зубах и верным котом под боком, и наблюдал за человечеством, к которому вскоре перестанет принадлежать. От этого увлекательного занятия его оторвал приход друга и лечащего врача Шпейера. «Ну, теперь мне, наверное, скоро полегчает, — с надеждой крикнул ему Гофман. — У меня уже ничего не болит». — «Да, — понимающе ответил ему врач Шпейер. — Скоро вам полегчает». Перед смертью, пытаясь как-то оживить умирающий от сухотки спинной мозг Гофмана, доморощенный прусский эскулап принялся врачевать его позвоночник раскалённым железом. Это была чудовищная, варварская операция, но ещё чудовищнее прозвучали слова, с усмешкой произнесённые последним романтиком Германии и предтечей реализма сразу же после того, как он мужественно перенёс операцию: «Вы чувствуете запах жаркого? Наконец-то прищучили этого злого уродца!» Это Гофман сказал про себя! Даже в минуты скорби или страха его не оставляла привычка шутить. Вошла залитая слезами жена Миша (Михаэлина): «Там дети фрау Мариенбюргер просят, чтобы ты рассказал им сказку. Я сказала, что когда ты поправишься…» — «А-а-а… Теперь-то я понял, кто я… Наконец-то…» — прошептал «несчастный страдалец на кресте земной обыденности», криво улыбнувшись, и попросил жену сложить ему на груди парализованные руки. При этом он взглянул на небо и произнёс: «Надо ведь и о Боге подумать». И вскоре испустил дух. Да и кто бы на его месте не испустил дух после этакой-то пытки?!

А вот другой сказочник, добрый ХАНС КРИСТИАН АНДЕРСЕНиз Дании, патологически боявшийся смерти, умер с зажатой в кулаке запиской: «На самом деле я не умер. Это вам только так кажется». Сын сапожника и прачки, ставший всемирно известным писателем-сказочником, Андерсен всю жизнь боялся смерти — боялся утонуть, боялся сгореть на пожаре, боялся ядов, заразы и дурной болезни. Отвергнутый замечательной шведской певицей Йенни Линд, которую называли «шведским соловьем» и в которую он безнадёжно влюбился (ей посвящена сказка «Соловей»), Андерсен всё же зачастил в весёленькие заведения района красных фонарей Копенгагена, но единственно с тем, чтобы поговорить там с торговавшими собой девушками. И хотя те настойчиво, с хорошо оплачиваемым азартом подбивали его на позорную близость, «щёголь с сапожным ящиком и гребёнкой, и больше ничем» держался с ними жестко, как «Стойкий оловянный солдатик», и умер девственником. А в сказках своих проявлял к женщинам крайнюю жестокость. Прелестную «Русалочку», например, он лишил хорошеньких нежных ножек и наградил безобразным рыбьим хвостом. Его последняя дневниковая запись сообщает: «Кажется, мое здоровье пошло на поправку после того, как пьеса давнишнего моего соперника с треском провалилась… Ну, а если я умру, то хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на свои похороны!» У него началась водянка ног, и колотил его постоянный кашель. За час до смерти в загородной вилле «Тишина» у своих друзей на берегу моря в Эстербро Андерсен попросил хозяйку Доротею Мельхиор только об одном: «Сожгите содержимое кожаного мешочка, как только меня не станет». Среди истлевших цветочных лепестков фру Мельхиор нашла письмо, написанное некой Риборг Войт. Она скомкала его и бросила в огонь камина. В порту на рейде корабли приспустили на мачтах флаги.