Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

К сожалению, Т. Цявловская предприняла свои наблюдения ради ошибочной цели. Ее догадки сводились к тому, что в ответ на «дружеские оскорбления» Пушкин пришел «в состояние яростного негодования». И не сдержался, против Вяземского, а также против Жуковского, Плетнева, Карамзина сочинил «страшную», как «извержение вулкана» эпиграмму:

И тут же поэт переправил вторую строку:

Академик В. Виноградов разбил предложенное Т. Цявловской прочтение и толкование. Попутно он высмеял присущий Т. Цявловской «романтически ужасный стиль».

Т. Цявловская пространно возражала с позиций «текстологической, стилистической, стиховедческой, биографической и исторической».

Два года спустя, в 1968 году, И. Фейнберг окончательно разрешил спор, установив точные имена «знаменитых князей». Они оба, министр юстиции Дмитрий Иванович и его брат Яков Иванович, выступили в защиту телесных наказаний на секретном заседании Государственного совета 24 октября 1824 года.

Исследователю удалось разыскать письмо видного чиновника, посвященного в служебную тайну и предавшего имена князей Лобановых-Ростовских позорной огласке.

Чье письмо? Кто в курсе всех событий?

Опять-таки А. И. Тургенев. Свой отклик он занес в дневник: «…близ царя – близ кнута!..Историк – ибо и подвиги подлости принадлежат иногда истории – объяснит смысл сего девиза!»

Позволительно предположить, что именно Тургенев обратил внимание Пушкина на сюжет, требующий «крикнуть эпиграмму» про защитников кнута и плети.

Т. Цявловская оказалась не в ладах с фактами. И все же надо признать, что она верно вычислила наличие эпиграмматической обстановки, в которой «эмоциональный взрыв должен был последовать за каким-то конкретным толчком». Она шла по верному следу, когда стремилась обосновать неизбежность появления эпиграммы, направленной против «друзей».

Свое построение она поневоле связала не с той эпиграммой – не про «друзей», а про «князей» – из-за отсутствия выбора. Ведь «Птичка» еще не была введена в круг предполагаемых пушкинских произведений.

Предвестником эпиграмматического «эмоционального взрыва» представляется письмо Пушкина к своей сестре (середина августа 1825 года). Выдержки приводятся в нашем переводе с французского:

«Но мои друзья – они как нарочно делали то, что я заклинал их не делать. Что за безумная охота принимать меня за дурачка и доводить до беды, которую я предвидел, которую я же им знаменовал?

Досаждают Е(го) В(еличеству), продлевают мое изгнание, глумятся над моим нынешним положением, а когда дивишься всем этим нелепицам, шлют любезные хвалы прекрасным моим стихам и поспешают на ужин.

Что поделаешь, я опечален и расстроен – мысль отправляться в Псков мне кажется до крайности смехотворной…

Все сие суть безрассудство, непостижимое жестокосердие… Мне твердят, что общество разгневано – что ж, я и сам негодую, но на беспечность и легкомыслие тех, кто мешается в мои дела.

О боже, избави меня от моих друзей!»

Эта отповедь, явно предназначенная отдыхавшему на том же балтийском курорте Вяземскому, была ему показана и осталась в его архиве. Именно на нее отвечал Вяземский в сентябрьском письме.

Сопоставим отповедь и последнюю, то есть главную строку эпиграммы:

Полагая, что письмо – первый шаг, а эпиграмма – шаг второй, определим отправную точку, точку отсчета: в августе 1825-го эпиграмма еще не написана.

Басня Крылова, как мы уже упоминали, впервые увидела свет в журнале, в начале 1824 года. Возможно, от Дельвига, приезжавшего в Михайловское в апреле 1825 года, Пушкин узнал ее текст либо изложение.

Не этим ли можно объяснить настойчивые запросы Пушкина Плетневу о судьбе нового издания басен Крылова?

Плетнев отвечает в четырех письмах кряду. Значит, Пушкин (его письма не сохранились) столько же раз спрашивал и переспрашивал. И каждый раз (это видно из ответов Плетнева) поэт считал нужным прибавить, что, дескать, не для себя спрашивает, а для соседки своей, Прасковьи Александровны Осиповой.

В этой переписке что-то породило опасения у властей. После наведения секретных справок Плетнева в начале мая 1826 вызвали к петербургскому генерал-губернатору Голенищеву-Кутузову, сделали нагоняй и потребовали переписку прекратить.

Книгу басен Крылова Пушкин получил от Плетнева немедленно после еевыхода в начале апреля 1826 года.

Вскоре пришли письма Жуковского и Вяземского, по-прежнему твердивших: «Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти нещастному этому времени» (Жуковский, 12 апреля). «Сиди смирно, пиши, пиши стихи и отдавай в печать! Только не трать чернил и времени на рукописное» (Вяземский, 10 мая).

Одновременно пришло доставленное с какой-нибудь надежной оказией неприятное известие. Вот как об этом говорится в монографии Н. Эйдельмана «Пушкин и декабристы»: «Известие о Плетневе должно было объяснить Пушкину, что его дела плохи: по сути, из всего этого следовало, что поэту запрещено печататься (ведь Плетнев – его издатель), а также, как арестанту – переписываться…»

Иначе говоря, поэта «сжимали» и «давили» как никогда прежде. Вот почему мы укрепляемся в предположении, что датировку «Птички» можно приурочить к маю или июню 1826 года [11].

Известно, что на юге, в Кишиневе, кажется, в конце апреля 1823 года, было написано восьмистишие «Птичка»:

Южная, «кишиневская» птичка не осталась единственной. В 1836 году написана та, которую можно назвать петербургской, придворной:

Напрасно ее принимают за «незаконченный отрывок». Может, потому не очевидна ее завершенность, что не хватало какого-то предшествующего звена.

Не выстраивается ли единый ряд, своего рода троептичие? Кроме кишиневской и петербургской, не должна ли была быть еще одна птичка, михайловская?

Несколько лет назад из очередного номера серьезного литературоведческого журнала выпала верстка первоначального варианта этой статьи. Редакция заверяла, что никаких претензий ко мне, автору статьи, не возникало.

Приходится предполагать, что какие-то претензии, скорее всего главлитские, были к автору текста «Птички», к поборнику свободы, Пушкину.