Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

Если все сказанное поэтом понимать буквально, придется решить, что сначала он писал Плетневу заведомую чепуху.

Еще одно явное противоречие. Про Бенкендорфа, про властей поэт писал деду невесты, Афанасию Гончарову, в открытую. Тогда для чего, говоря в письмах к Плетневу о том же самом, понадобилось прибегать к обинякам?

Таким сложным способом Пушкин тормошил своих петербургских друзей для того, чтоб они предпринимали какие-то действия, вращаясь во влиятельных кругах.

Жуковский, повстречав по пути на занятия с наследником престола в дворцовых коридорах Бенкендорфа, вполне мог напомнить: наш друг поэт с волнением и надеждой ожидает вашего, граф, благосклонного ответа. И, не получая вашего письма, до того опечален, что ему и стихи на ум не идут…

Жуковский мог бы невзначай замолвить словечко, беседуя с императрицей. А то и с Николаем. Мол, государь, вами было высказано пожелание, дабы Пушкин не отвлекался от занятий, от трудов, от сочинений. Именно потому и следовало бы благожелательно отнестись к просьбе поэта, столь огорченного молчанием властей, что он не в состоянии творить, созидать и прочее и прочее.

Примерно эти доводы Пушкин сумел иносказательно передать в адресованных Плетневу письмах. Он был озабочен тем, чтоб потихоньку вооружить своих друзей неотразимой или хотя бы небесполезной суммой соображений.

Понял ли Плетнев второе и следующие письма Пушкина? Полагаю, что понял. А откуда это может быть известно? Ведь на первое письмо Плетнев ответил, затем надолго замолк.

Очевидно, потому и впал в онемение, что понял. Получивший в 1826 году нахлобучку от петербургского генерал-губернатора за переписку с Пушкиным, Плетнев взял себе за правило не высказывать в письмах никаких беспокойных, сомнительных мыслей. К тому же в связи с хлопотами Пушкина он не имел сообщить что-либо положительное. Наконец, не отличаясь ни гибкостью слога, ни остроумием, Плетнев вряд ли сумел бы соблюсти должную замысловатость изложения.

Прошло более трех месяцев. 7 января 1831 года Пушкин пишет Плетневу:

«Что с тобою, душа моя? как побранил ты меня в сентябре за мою хандру, с тех пор нет мне о тебе ни слуха, ни духа. ‹…› Знаю, что ты жив – а писем от тебя все нет. Уж не запретил ли тебе ген. – губ. иметь со мною переписку? чего доброго! Уж не сердишься ли? Кажется не за что. Отвечай же мне, а не то буду беспокоиться» .

Поэту пришлось гадать: то ли Плетнев оробел, то ли действительно получил за переписку с Пушкиным новое замечание.

В одном из следующих, уже февральских писем (XIV, 152) Пушкин вдруг принимается объяснять, какое значение имело слово «приданое»? Простое, денежное… «Теперь понимаешь ли, что значит приданое и от чего я сердился?»

Запоздалые пояснения к письму, отосланному пять месяцев назад, – не предназначены ли они для успокоения посторонних, непрошеных чтецов? Да и с Плетневым небесполезно условиться: ничего не было, никакого скрытописания.

Данные Пушкиным оценки – Николаю и Бенкендорфу – «Жена не то что невеста, жена свой брат ‹…› невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает» – довольно близки к мысли, выраженной в итоговом письме-памфлете Жуковского: «Государь хотел ‹…› дать его гению полное его развитие, а вы из сего покровительства сделали надзор…»

Слова Жуковского перекликаются с пушкинской записью на последней странице его дневника:

«Царь любит – да псарь не любит».

То, что у поэта сорвалось с кончика пера в 1835 году, могло быть на уме и раньше.

Навряд ли Пушкин весь круг размышлений и переживаний, закрепленный в «тайных письменах», оставил в качестве неподвижного душевного груза. Если б он не попытался обратиться к читателям, это было бы не в его правилах.

Подходящего повода пришлось ждать долго. Но, как только поэт стал издателем журнала, он сумел сказать все то, чего сказать нельзя. В третьей книге «Современника», вышедшей осенью 1836 года, появилась его статья «Вольтер».

Вновь, как и в болдинских письмах, Пушкин уподобил придворные отношения делам семейным, сравнил переменчивость мнений государя с женским непостоянством.

Тогда, в 1830 году, Пушкин сетовал: «Должно было мне довольствоваться независимостию…»

Теперь этот упрек, по-прежнему обращенный к себе, перелицован в адрес Вольтера: «Что влекло его в Берлин? Зачем ему было променивать свою независимость на своенравные милости государя…»

Приведем из статьи Пушкина о Вольтере еще и последний ее абзац:

«Что из этого заключить? что гений имеет свои слабости, которые утешают посредственность, но печалят благородные сердца, напоминая им о несовершенстве человечества; что настоящее место писателя есть его ученый кабинет и что, наконец, независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы».

Эти размышления Пушкина подвели итог многому из того, о чем шла речь в болдинских письмах к Плетневу.

В дни Болдинской осени поэт был озабочен тем, как настоять на своем, перебороть недоверие, подозрительность властей и под любым предлогом съездить за границу.

Не означает ли это, что поэт помышлял не столько о свадьбе, сколько о свадебном путешествии? И, стало быть, судьбой своей невесты, Наталии Николаевны, не так уж интересовался?

Нет, одно из другого не вытекает. Мы стремились доказать только то, что в письмах к Плетневу Пушкин не слишком распространялся относительно своих чувств к взаправдашней невесте.

Нам могут возразить: «А покажите, где же сам Пушкин, сдержанно или несдержанно, но напрямик, без иносказаний, говорит все то, что вы ему приписываете? До тех пор, пока вы не предъявите свидетельство, исходящее непосредственно от Пушкина, ваши сложноватые построения попросту нельзя принимать во внимание».

Подобное требование выглядит неисполнимым. Если бы на сей счет имелись прямые высказывания самого Пушкина, не было бы нужды строить цепочки косвенных доводов. Давно были бы обнаружены и изучены все подспудные оттенки, давно была бы расшифрована тайнопись, укрытая в письмах к Плетневу.

Задачу, казалось бы, непосильную, помогают решить записки художника М. И. Железнова. Представитель иного, более молодого поколения, он не встречался с Пушкиным. Будучи учеником и другом К. Брюллова, вел постоянные записи, куда дословно заносил услышанное от великого живописца.

В двухтомнике «Пушкин в воспоминаниях современников» (М., 1985; т. II, с. 506) находим комментарий:

«Как мемуарист Железнов был крайне осторожен. Обилие прямой речи в его записках говорит о том, что он старался как можно точнее передавать слова Брюллова, сохраняя свойственную художнику манеру выражений».