Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

…В рукописном отделе Московского музея Пушкина мне любезно показали фотокопию спорного текста. С первого взгляда пришло на ум прочтение, не совпадавшее ни с каким из приведенных выше. Одно смущало: «мое» прочтение выглядело до того очевидным, что оно не могло не быть найденным ранее. Поэтому я не поспешил радоваться «важной находке».

Осторожность оказалась оправданной. Порывшись в давнишних изданиях собраний сочинений, я получил повод убедиться, что новое – это всего лишь хорошо забытое старое.

Когда в 1979 году Б. С. Мейлах представил в качестве новинки прочтение «Пестель», профессор упустил из виду, что именно так он приводил это место в одной из своих статей еще в 1937 году.

Тем самым профессор присоединялся к чтению, которое незадолго перед тем предложил Ю. Г. Оксман. Вот тогдашний (1937) комментарий Оксмана:

«Нами первое сокращение читается как скорописное (может быть, по конспиративным соображениям) начертание имени и фамилии М. Ф. Орлова (“М. Ор.”), что до конца осмысляет текст, ибо М. Ф. Орлов и П. И. Пестель, оба были в 1822 году и “революционными головами”, и пламенными пропагандистами чистоты русского языка».

Именно это прочтение – «Мор и Пест» – я «сразу увидел», то есть непроизвольно вспомнил, когда посмотрел на фотокопию.

Воспроизведем верно установленный, а затем отодвинутый на задворки пушкинский текст:

«Только революционная голова, подобная М. Ор[лову] и Пест[елю], может любить Россию – так, как писатель только может любить ея язык. Все должно творить в этой России и в этом русском языке» .

Вот что, в сущности, говорил Пушкин: любить Россию – значит деятельно готовить преобразования. Точно так же, то есть деятельно, созидая литературу, являет любовь к русскому языку писатель…

Это высказывание на протяжении десятков лет преподносилось в путаной, в неуклюжей форме. Тот, кто поддерживал, кто продлевал принудительную неизменность неверно прочтенных текстов, умалял весомость пушкинской мысли.

Есть ли необходимость менять устоявшиеся трактовки? Сколько лет читали и понимали буквально, не выискивали тайные значения. Не проще ли оставить болдинские письма в том виде, к которому привыкло несколько читающих поколений?

В том-то и дело, что безмятежного спокойствия не было. Малейшая фальшь не могла оставаться бесследной и безвредной. Обозревая посвященные Пушкину телевизионные передачи, рецензент одной из центральных газет задался недоуменным вопросом.

– Почему, – спрашивалось в рецензии, – одни пушкинисты говорят, что в Болдине светлый гений Пушкина испытывал величайший творческий подъем? А другие, да нет, те же самые пушкинисты подготовили телефильм «Болдинская бессонница». В этой картине все пронизано непреходящей трагичностью… Впрочем, – продолжал рецензент, – у авторов фильма нельзя отнять право на свое толкование, где безотрадное преобладает, в конце концов, они оперируют фактами, не подлежащими сомнению, приводят подлинные письма.

Давление неблагоприятных обстоятельств – такова была одна из причин, заставлявшая прибегать к обинякам. Но эта причина – не единственная. Нет сомнения, что искусство тайнописи и само по себе сильно занимало поэта. Его радовало, его, наконец, забавляло, что «тайные письмена» получались удачно, с полным соблюдением правдоподобия.

Вот что порицал несколько лет назад казеннокоштный дежурный пушкинист:

«Вообще, думаю, многочисленные попытки, ставшие особенно модными в последние годы, “расшифровок” так называемой пушкинской “тайнописи” заведомо обречены на поражение… Воспринимать каждое пушкинское слово как некий шифрованный знак – значит совсем не понимать его главной эстетической и этической меры – простоты. Пушкин рассчитывал на понимание, писал для каждого из нас, а не для избранных и “посвященных”».

Неужели надо пояснять, что Десятую главу зашифровал опять-таки Пушкин? Не только для себя предпринял этот труд, но также и для потомства. Он действительно рассчитывал на наше понимание. И вряд ли мог предвидеть, что через 150 лет кто-то возьмется прославлять «простоту».

На запретительские капризы ответила сотрудница Пушкинского Дома О. С. Муравьева:

«Они, казалось бы, любят Пушкина. Но кого же они любят на самом деле? Вооруженные поверхностными и несистематическими знаниями и набором расхожих истин, эти почитатели стоят насмерть за нехитрые схемы, внутри которых чувствуют себя удобно и в которые обязан уложиться и Пушкин. Они всегда выступают с “высоких идейных позиций” и вещают громкие слова. Кажется, что они – за идеалы;…но вдохновляет их вовсе не стремление защитить истину, напротив, активное нежелание ее знать. Приходилось даже слышать, что хорошо бы запретить публиковать сами письма Пушкина».

Нет ли у специалистов в засаде какого-нибудь опровержения? Более чем кстати прибыл отзыв дежурного пушкиниста. Для пущей важности его подпись заверена Старшим Инспектором и скреплена круглой печатью. Довод всего один, но зато такой, что «сразу разваливается все построение».

– Да, – рассуждает оппонент, – письмо к Плетневу о том, что невеста Пушкина ему не пишет, находится в противоречии с тем фактом, что Пушкиным на днях, 26 октября 1830 года, получено письмо от Наталии Николаевны. Требует объяснений и то, что у ответных писем к Плетневу и к Н. Н. одинаковый почтовый штемпель – Арзамас, 30 октября.

– Но, – продолжает недавний гость Старшего Инспектора, – это вовсе не значит, что письма написаны одновременно. Письмо к Плетневу могло быть написано на несколько дней раньше! То есть до 26 октября! Возможно, оно дней пять пролежало в Болдине, на столе у Пушкина. Либо в Арзамазе на почте. Скорее всего, виновата почта. Все объяснилось, и нечего было городить огород.

Произвольный перенос датировки не разрешил недоумения. Ведь не на то жалуется Пушкин Плетневу, что невеста сейчас не пишет. А на то, что за все время пребывания в Болдине от нее ни слуху ни духу:

«Отправляясь в путь, писал я своим, чтоб они меня ждали через 35 дней. Невеста и перестала мне писать, и где она, и что она, до сих пор не ведаю» .

Между тем полученное 26-го письмо Наталии Николаевны было отнюдь не первым. По меньшей мере третьим!

Мы отмечали и такую несообразность: тому же Плетневу Пушкин уже сообщал 9 сентября:

«Сегодня от своей получил я премиленькое письмо…»

Поскольку перенос даты на пять дней назад не упраздняет всех несоответствий – зачем же затевать передвижку?

Наталия Николаевна Пушкину писала и пишет. Плетнев о сем давно извещен. Несовместимость фактов остается.

Все три болдинские письма к Плетневу проштемпелеваны в Арзамасе теми же числами, что и письма к Н. Н. Складывается впечатление, что Пушкин придерживался определенного порядка. Когда наступает почтовый день, он спервоначалу пишет к Плетневу. Затем, глядя на написанное, поэт вставляет в следующее, в письмо к Н. Н., внешне похожие фразы. Эти вариации должны подтвердить в глазах почтовой цензуры бесхитростность, взаправдашность всего, что наговорено в письмах к Плетневу.