Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

Коль скоро проступил наружу остававшийся непрочтенным смысл, стихи, и без того превосходные, преобразились в весьма значительный поступок. И мы вправе применить не раз встречаемую у Пушкина оценку: подвиг честного человека.

Сам ли Вяземский догадался, что в этих стихах Пушкин «аристидит»? Или не обошлось без подсказки? При таком допущении вырисовывается связный ход заочной беседы.

а) Пушкин с одной из надежных оказий посылает Вяземскому стихи, прикрытые своего рода ширмой – пометой «Стихи Ф. Глинке».

б) Некоторое время спустя, вроде бы ни к чему, Пушкин призывает проявить догадливость ( «услышь мое полуслово» ).

в) В очередном письме, еще не получив ответа на предыдущее, Пушкин продолжает свою скрытую игру в прятки и отгадки. Он шлет насмешливо-пренебрежительную эпиграмму на Федора Глинку. Соль шутки в том, что «Ижица» – последняя буква алфавита:

Не выдавай меня, милый: не показывай этого никому…»

Тем самым «ширма» отодвигалась в сторону. Эпиграмма давала знать, что «Кутейкин» и «Великодушный Гражданин» никак не могут быть отнесены к одному и тому же лицу.

г) В том же году Вяземский при помощи придуманного им глагола «поаристидить» подает знак, что сложил концы с концами, притемненный адрес уразумел и будет хранить его в секрете.

Казалось бы, из всего сказанного несложно извлечь вывод, что Каподистрия – Аристид и что Аристид – Каподистрия. Однако большинство ученых все еще признает Глинку не формальным, а реальным адресатом. Другие на эту роль предлагали генерала Милорадовича…

Генерал, в отличие от Каподистрии, не подвергался остракизму, не имел касательства ни к Бессарабии, ни к Афинам и, что главное, не был автором письма к Инзову.

Если согласиться с тем, что Каподистрия – образец справедливости, то все сказанное в его письме о трудном детстве Пушкина предстоит принимать и обдумывать всерьез, на правах точного факта, да еще и подтвержденного самим Пушкиным («Но голос твой мне был отрадой…» ).

Вот и приходится тем, кто озабочен наведением хрестоматийного глянца, изворачиваться. Согласно их расчетам, детству поэта положено быть безоблачным, более чем благополучным. Следовательно, хитроумный дипломат все понавыдумывал, дабы разжалобить Инзова, – ибо это у Инзова, и, мол, только у Инзова. было детство, лишенное отеческой заботы.

За свободу Греции или против – вот рубеж, определявший значение многих тогдашних противостояний.

Письмо графа М. С. Воронцова к министру иностранных дел Нессельроде, отправленное в Петербург 28 марта 1824 года, содержало просьбу об удалении Пушкина из Одессы. Неоднократно воспроизводилось в печати. Но комментаторы не отметили, что Воронцов предъявил поэту обвинения, повторяющие… письмо Рунича. Не становится ли поэт представителем той позиции, которую на Западе занимал Байрон? Пушкин «только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало (лорда Байрона)».

Далее Воронцов докладывал, что сам по себе Пушкин «теперь вполне благоразумен и сдержан». И все-таки лучше бы переместить поэта подальше от Кишинева и Одессы, подальше от юга России, от «молодых бояр и молодых греков». Ради его же, Пушкина, пользы, надобно «удалить его от того, что так ему вредит», – от «соприкосновения с заблуждениями и опасными идеями».

Воронцов как бы невзначай припоминает: «Пушкин был отослан с письмом от графа Каподистрия к генералу Инзову».

Что кроется за этой мимоходной справкой? После того, как пушкинский покровитель Каподистрия отстранен от должности, надо ли оставлять на прежнем месте его ставленника, склонного к опасной идее освобождения Греции?

Позднейшие исследователи, перечисляя возможные причины высылки из Одессы, упускали из виду греческий вопрос и рассматривали лишь сугубо личные поводы.

«Воронцов обиделся на эпиграммы…» Но в марте 1824 года они еще не были написаны.

«Воронцов возревновал…» Но, опять-таки, роман с графиней еще не возникал ни в чьем воображении.

«Всему виной интриги…» Тут пускались в оборот цитаты из записок Филиппа Филипповича Вигеля об Александре Николаевиче Раевском. «Козни его, увы, были пагубны…»

«Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его».

«…Раз шутя сказал ему, что… все мне хочется сравнить его с Отелло, а Раевского с неверным другом Яго. Он только что засмеялся».

Достаточно спросить себя: над чем смеялся Пушкин?

Неужели не ясно?

Над Вигелем. Над его нелепой догадкой.

К сему добавим: поэт и сегодня смеется над трудами доверчивых пересказчиков «проницательного Вигеля».

Уж если привлекать личные основания, то не обязательно искать их только на юге. Почему, подобно Воронцову, Нессельроде не спешил взвалить на себя малопочтенную роль зачинщика новых гонений?

Не токмо профессия дипломата обязывала проявить осторожность. Министр иностранных дел не хотел дать повод для упрека в сведении счетов с одним из своих подчиненных. А какая-то неприязнь, видимо, уже существовала.

Биографы, касаясь истории последней дуэли Пушкина, в числе недругов поэта упоминают чету Нессельроде. Пока что истоки давних мстительных чувств остаются не раскрыты. Кажется, никому не приходило в голову искать неосторожные выпады в одном из самых безмятежных и жизнерадостных произведений. И все же не исключено, что первопричина, что начало всех начал сокрыто в стихах «Руслана и Людмилы».

Согласно требованиям науки, поэма печатается по тексту последнего из прижизненных изданий. От первого издания отличия небольшие, но они есть. Правка, казалось бы, пустяковая, чисто грамматическая. Вместе с тем она, эта правка, могла показаться вдвойне обидной. Ее появление лишь подчеркивало догадку о том, что в первом издании действительно таились насмешливые подковырки.

В поэме два главных отрицательных персонажа: старый колдун Черномор, его союзница и советчица колдунья Наина.

Что известно о колдуне? «Умен, как бес – и зол ужасно».

«Со взором, полным хитрой лести…»

«Ах, если ты его заметишь, Коварству, злобе отомсти!»

А чем кончились его злоключения? Да, собственно, ничем. Был снова «принят во дворец».

Вельмож с подобными дарованиями немало во все времена. Что привинчивает эти милые качества непосредственно к Нессельроде? Имя. Министра звали Карл. А о колдуне, о горбатом карлике, читаем: «В молчаньи с карлой за седлом…»