Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

«И скоро» – пустышка, словесная вата, забивка свободного места, приставленная для соблюдения стихотворного размера.

Публикаторов не насторожило, они даже не потрудились упомянуть, что в рукописи «и» написано не отдельно, а вместе. Конец малопонятного слова оборван. Вместо окончания – хвостик, обычно заменяющий не одну буковку, а, по меньшей мере, два-три знака.

Отвлечемся от миража печатных публикаций. Последняя видимая буква вовсе не «р». На этом месте находится «л».

Доверимся тому, что видим. «Искол» читается безупречно. Перед нами недописанный глагол, предстоит восполнить его окончание. Что получается? Искол‹отъ›.

Где же пушкинская ясность? Разве сей результат достоин имени великого поэта?

Нельзя ли прикрыться отговоркой? Так как «исколоть силою вещей» звучит уж очень диковинно, то, стало быть, тут галлицизм.

Но и по-французски нет такого сочетания. А что есть?

Пять способов могут быть применены, чтоб сказать «исколоть» пофранцузски. В конце словарного столбца, посвященного пятому глаголу «PERCER», мелькнуло выражение, совпадающее слово в слово.

«L’homme bas perce»

Не приводя буквальный перевод – «субъект, ниже исколотый», не приведя и очевидное подразумение – «истыканный в то место, в котором спина теряет свое название», – изданный в конце XIX века словарь Н. П. Макарова ограничился переводом литературным:

«Человекъ, опозоренный въ конецъ».

Введенное Пушкиным в русский текст французское выражение никак нельзя адресовать «ропоту» или «грохоту». Только к «деспоту».

Смысл определился, слова отыскались и подтвердились. Но все еще не слышен пушкинский голос.

Разбрасывая шифрованные строки, Пушкин всячески затруднял прочтение. Не проставлял точки и запятые, то есть знаки, способные преподнести свои сюрпризы.

Это мы, а не Пушкин, читали «И скоро силою вещей», потом «Исколоть силою вещей». Надо было не замыкать строчки, не воспринимать каждую по отдельности, а читать их с переносом ритма и значения:

После «исколоть» необходима точка. Без нее не удастся восстановить единство смысла и свободу поэтического дыхания.

Третью строку куплета печатают в таком виде:

С чем рифмуется строка? С первой строкой, с «палъ деспотъ ниже».

Зарифмовано правильно. Стало быть, все в порядке? Как раз наоборот!

При рифме «ниже» укрывать решение одной буквой «п» «въ П‹ариже›» не слишком ли наивная забава? Не слишком ли очевиден ответ? В таком случае перед нами не шифровка, а что-то вроде пародии на шифровку.

Да и маловато в этой строке сколько-нибудь существенного содержания. Два собеседника обсуждают события отечественной войны. И один другому сообщает нечто общеизвестное, такое, что и без того все помнят и знают.

Публикаторам давно надо было призадуматься, спохватиться и признать, что возможна еще одна рифма. «Мы очутилися въ п(рестиже)».

Во имя научной объективности следовало предложить оба равноправных варианта и оставить их под вопросом.

Пушкин неплохо подшутил, использовав рифму-ловушку. Но заданная им загадка только кажется неразрешимой. На самом деле один из двух вариантов попросту невозможен. Выясняется это не сразу, окольным путем.

Вернемся к «приему умышленной порчи». Он осуществлялся при помощи местоимений, заменявших собой наиболее впечатляющие слова.

Царские помарки на рукописи означали «от сих до сих выбросить».

Значит, в чем состоит задача «разбросанных строк»? Полностью показать, «от сих и до сих», все те строфы, которые царь счел неуместными, неподходящими для опубликования.

Иначе говоря, предстоит запечатлеть именно то, что царь пожелал предать забвению. Запечатлеть, сохранить, и, того ради, видоизменить.

Какое же бросающееся в глаза слово стояло в рукописи на месте, где подставлено прикрытие, забивка, местоимение «мы»?

Если прием подмены повторяет прежний случай «Кто Руси помог?», не запрятано ли вновь то же самое слово? Силою вещей

Возможно, что в оригинале первоначально было:

Подобный вариант находим в стихотворении «На возвращение Государя Императора из Парижа в 1815 году»:

Остается в первой строке восполнить односложное слово.

Пушкин нередко экономил бумагу, следуя правилу: последняя поправка не пишется. Зачем, для какой такой бухгалтерии, тратить время? Ради чего надобно недостающее слово вносить в черновик? Работа окончена, последнее слово, вместе с остальными, будет вписано прямо в беловик.

Вот и нам незачем в отдельности обсуждать последнее неизвестное слово. Сразу представим все десять рассмотренных строк. А заодно и еще одну, следующую за ними. Прибавляем ее в уже исправленном, освобожденном от неудачных догадок виде.

9. Гроза двенадцатого года

10. Часъ отъ часу роптала злей,

11. Пустился далее Злодей –

12. Остервенение народа

13. Настигло. Кто Руси помогъ?

14. Барклай? – Зима! иль Русский богъ!

1. Но прочь пошелъ, палъ деспотъ, ниже

2. Исколоть. Силою вещей

3. Русь очутилася въ престиже,

4. А Русской Царь – главой Царей,

5 Нечаянно пригретыхъ Славой.

«Нельзя, – скажут нам, – отменять то, что все помнят наизусть. “Нечаянно пригретый Славой” – вот настоящая пушкинская строка! Одна из самых знаменитых…»

К сожалению, преподаватели словесности не обратили внимание школьников на подробность, о коей, в свой черед, умолчали пушкинисты.

На фотокопии нет такого слова – «пригретый». Оно, опять-таки, недописано. Читается только «пригреты». А дальше – виток.

Те, кто возьмется защищать якобы пушкинский текст – «пригретый», – тем самым сочтут поэта за человека двуличного, готового приноровиться к любым дуновениям.

Мнение Пушкина оставалось неизменным: годы Отечественной войны завершили собой «дней Александровых прекрасное начало».

Читаем стихи 1815 года:

«Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!»

Далее читаем написанное в 1825 году:

«Он взял Париж, он основал Лицей».

О том же читаем в стихотворении 1836 года:

«Какой восторг тогда раздался! Как был велик, как был прекрасен он».

Наши оппоненты не преминут возразить: и все же в Десятой главе, подкрепляя и усиливая свою отрицательную оценку, Пушкин продолжал:

«Плешивый щеголь, враг труда».

Н. Лернер первый подметил, что в Десятой главе немало перекличек со строками Байрона.