Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

Вздохнул я. В некотором смущении, что ли.

- Давай лучше вино пить, Александр Сергеевич.

Пушкин нехотя отхлебнул вина, помолчал. Потом вдруг озабоченно покачал головой.

- Знаешь, чего она мне всю жизнь опасаться велела, Сашка? Белой лошади, белой головы и белого человека. Трижды повторила: "Weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch". И с тех самых совпадений после гадания ее я прямо-таки с отвращением ногу в стремя ставлю, если лошадь - белая. Прав Шекспир: "В мире есть много вещей, которые и не снились нашим мудрецам".

Словом, невесело мы тогда вино пили. Пушкин как углубился в мрачность свою, так более из нее и не вылезал.

Я не решался молчания его нарушить, но безусые гусары спьяну готовы были на что угодно решиться. В юном возрасте настигает человека порою жужжащая потребность во что бы то ни стало обратить на себя внимание. Нечто вроде острого приступа почесухи, что ли. И, нестерпимый зуд вдруг в душе ощутив, поднялись корнеты, стукнувшись плечами, и нетвердо направились к нашему столу.

- Вы - сочинитель Пушкин? - спросил один из них, с трудом, как мне показалось, сдержав икоту.

- Вам потребовалось что-нибудь сочинить? - холодно полюбопытствовал Александр Сергеевич.

- Н-нет, - с трудом промолвил второй, все-таки не удержавшись и громко икнув при этом.

- Тогда в чем же дело?

- Вышвырнуть их, Александр Сергеевич? - на всякий случай поинтересовался я.

- Успеешь еще...

- Скажите-ка нам, сочинитель, - вновь перехватил разговор первый, - как правильнее выразиться: "Эй, человек, подай стакан воды" или "Эй, человек, принеси стакан воды"?

И оба заржали, как стоялые жеребцы.

- Ну, вам не следует этим свои головы занимать, - совершенно серьезно сказал Пушкин. - Вы можете выразить подобное желание свое значительно проще. Крикните только: "Эй, человек, веди нас на водопой!.." - и вас сразу же поймут.

- Что-о?.. Да как вы сме...

Я начал неторопливо подниматься, и оба гусара тут же с завидной поспешностью выкатились из погребка, так и не закончив фразы. Пушкин расхохотался:

- Нахально племя молодое!

Чтобы окончательно отвлечь его от грустных недавних размышлений, я про свой день рождения вовремя ввернул и добавил при этом, что отмечать решил у Беллы.

- Сколько же тебе исполнилось, Сашка?

- Осьмнадцать, Александр Сергеевич.

- Прекрасная пора, - наконец-то Пушкин улыбнулся. - Ну, тогда я домой пойду. К Инзову в клетку золоченую. Отдохну немного, а вечером у Беллы и встретимся...

...Что-то о прошлом я расписался. Надо бы и о настоящем вспомнить.

А в настоящем - не в Кишиневе, а в Опенках родовых - тоже о моем дне рождения не забыли. Вообще батюшка четыре дня в году меня особой ласковостью отмечал: день рождения и именины - 21-го и 23-го мая и дни тезоименитства моего - 30-го августа и 23-го ноября. А посему 21-го и приехал из Петербурга. Радостный, руки потирая. Обнял меня, расцеловал, поздравил и говорит:

- Слава Богу, утряслось все. Теперь ты - армеец, но зато в этом роде Государь наш прощение тебе пожаловал. Так-то, Псковского полка поручик. Так-то.

А тут и верный мой Савка из Пскова прибыл:

- Квартиру снял, вещи из Новгорода перевез, новую армейскую форму доброму портному заказал.

- Толковый ты парень. - Батюшка расщедрился, червонцем отблагодарил его, разрешил сегодня с дворней мое рождение отметить, но чтоб завтра же во Псков отправлялся.

Следом за Савкой из Антоновки Архип и мамка моя Серафима Кондратьевна примчались с поздравлениями. Архипа батюшка к дворне праздновать отправил, а кормилицу к семейному столу пригласил:

- Чай, не чужая ты нам, Кондратьевна.

К столу тому праздничному и меня в креслах усадили. Доктор разрешил.

А того ради пишу о сем, что тем же днем милая моя кормилица шепнула наедине, как бы совершенно между прочим:

- А соседи-то наши, графья, слыхала я, в Париж уехали. Говорят, дочка их, Аннушка, уж так рыдала, так убивалась...

Защемило сердце мое, в железных тисках защемило. Прощай, стало быть, Аничка, любовь моя единственная. На веки вечные прощай: родитель твой нашего с ним барьера никогда не переступит...

Невеселый, ох, совсем невеселый день рождения у меня в Опенках оказался...

А тогда, в Кишиневе - особо веселый и особо памятный.

Вечером Александр Сергеевич пожаловал. Раньше Раевского и - в полном мажоре. Обнял меня, расцеловал в обе щеки.

- За стол, Сашка, за стол, не пристало нам опаздывающих майоров дожидаться. Ну, пробку - в потолок, именинник!

Открываю я шампанское, разливаю. А Александр Сергеевич из кармана бумагу достает и читает мадригал, мне посвященный.

- Осьмнадцать лет! Румяная пора...

(Приписка на полях: Увы, пропало то стихотворение, как, впрочем, и три других, мне посвященных. Не моя в том вина, потомки мои любезные. Тяжкая жизнь на долю вашего предка выпала, пророчица оказалась права. Так что не обессудьте...)

Вскоре и майор объявился. Выпил шампанского за здравие мое и к делу перешел:

- Секундантов ждал, потому и вынужден был задержаться. Ситуация по меньшей мере странная: Дорохов просил тебе свою личную просьбу передать.

- Просьбу?.. - крайне удивился я, признаться. - И в чем же сия просьба заключается?

- Он просит тебя в качестве оружия избрать шпагу.

- Шпагу?.. - я даже рот разинул.

- Шпагу, - подтвердил майор.

- Не пояснил, почему? - спросил Александр Сергеевич.

- Пояснил, - с некоторой неохотой, что ли, сказал Раевский. - Буквально и секундант клялся в этой буквальности - объяснение звучало так: "Жаль портить свинцом столь античное тело, сотворенное не без вмешательства небесных сил".

- Нет, он и впрямь bкte noire ("черный зверь"), - вздохнул Пушкин.

А меня в краску загнало. По самую шею.

- Этому не бывать! Только пистолеты!

- Не горячись, Александр, - негромко сказал майор и улыбнулся. Во-первых, проткнуть Дорохова шпагой - разговоров на всю Россию: бретер сам на вертел попал. А во-вторых, у тебя - несомненные преимущества.

Пушкин расхохотался:

- Чудно! Чудно, Сашка! Бретера - на вертел!..

Словом, дал я согласие на шпагах драться: уговорили они меня. Хоть, прямо скажу, против моей воли.

- Ну, допустим. Какие еще условия у Дорохова?

Раевский объяснил. Дуэль наша должна была состояться 28-го мая, ровно через неделю. И - на том же месте, где Пушкин со своим оскорбителем мимо лупили изо всех сил.

А покончив с этими, прямо скажем, не очень приятными для меня делами, мы вплотную приступили к ужину, и особо усиленно - к шампанскому. Пушкин читал стихи, Раевский говорил спичи, я тоже пытался бормотать что-то веселым языком. В разгар нашей пирушки - и очень вовремя! - пришли девицы. Молодые и все понимающие, как раз - под шампанское, хотя вдовушка Клико, вероятно, морщилась от наших острот и шуток. И в момент самого шумного восторга этого и столь дорогого для меня веселого и озорного застолья Белла неожиданно заглянула в дверную щель и таинственно поманила пальцем.