Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

Я прошагал к стулу, стоявшему напротив начальственного стола, и сел.

- Похудели, однако, - вздохнул полковник, поизучав меня довольно продолжительно.

- Исключительно вследствие ежеутреннего бритья, господин полковник.

- Молодцом, молодцом. Льщу себя надеждой, что и ответы ваши будут столь же бодры. Начнем с простого. Когда вы честь имели с коллежским секретарем Александром Пушкиным познакомиться?

"Пушкин!.. - звоном колокольным в голове прозвучало. - Значит, и его хотят в урсуловский тот побег... Ну уж нет..."

Это во мгновение все пролетело. С такой быстротой, что никто и заминки никакой не приметил.

- С каким коллежским секретарем?

- С Пушкиным, разумеется. С известным ныне поэтом.

- Ах, с Александром Сергеевичем! - улыбаюсь как бы с облегчением. - Так со дня рождения своего.

Нахмурился полковник:

- Как понимать вас прикажете?

- Так ведь земляки мы с Александром Сергеевичем, господин полковник.

Отвечаю, что называется, глазом синим не моргнув. А сердце колотится - аж ребра стучат. "Злить, - думаю, - злить его надо, чтоб он от злости все вопросы про Бессарабию позабыл..." И потому улыбаюсь с некоторой нагловатостью даже.

- От младых ногтей, следовательно?

- В зыбке одной качались!

Потемнел полковник. Потом - покраснел. Но заметил скучно (умел собою владеть, подлец):

- Позвольте напомнить, что вы на допросе, сударь. Но отнюдь не в дамском салоне.

- Безусловно, господин полковник. В дамском салоне я подобной искренности себе никогда бы не позволил.

- Дерзости, вы хотели сказать?

- А касательно дерзости, так она там к месту. Офицер без дерзости что дама без шарма.

Наступило молчание: видно, голубой полковник в руки старался себя взять. А у меня сердце вдруг колотиться перестало. И не колокольный звон тревожный, а полковая труба во мне пропела. Кураж я свой поймал.

Заседатели так заседателями и сидят, как и положено при истуканьей их должности. А полковник, порывшись в бумагах, извлекает пушкинскую рукопись и показывает ее мне через стол.

- Узнаете?

- На таком расстоянии я только стрелять умею. А читать - прощения прошу.

- Так извольте встать и посмотреть!

"Ага, - думаю, - разозлился. Так разозлился, что и про Бессарабию забыл..."

Встал, вид сделал, что изо всех сил всматриваюсь. Не только наклонился прищурился даже.

- Вроде стихи.

- Чьи стихи?

- Не имею понятия. Не подписано, чьи.

- Руку не узнаете?

Что тогда во мне взыграть могло, кроме куража? А посему заулыбался я радостно да и пошел ва-банк:

- Неужто ваши, господин полковник?!

Взревел он, наконец:

- Пушкина!.. Пушкина стихи возмутительные! К противудержавному восстанию зовущие! Откуда? Откуда они у вас? Признавайтесь, он подарил? Он?.. Вы же в зыбке одной качались!

- В зыбке иными чернилами писать принято. Вот теми стихами мы с ним обменивались щедро, не скрою.

- Остроумно, - сдержался полковник, хотя и вновь в краску его ударило. Только откуда они у вас в виде, так сказать, первозданном, хотя и без подписи? Откуда, Олексин? Подумайте о себе сейчас. Вам каторга грозит, если не Петропавловская крепость навечно. Так что хватит шутить. Отшутились.

Признаться, задумался я вполне серьезно, но как бы и раздвоенно в то же самое время. Для них - о своей судьбе, которой пригрозили не на шутку, а для себя - о Пушкине. И об Александре Сергеевиче - с куда большей тревогой, чем о себе самом.

Какого ответа он от меня ждет в обмен на Алексеевский равелин? "Не могу знать" пройти не может, это ясно. На дороге нашел? Ни за что не поверят и гноить в Петропавловке будут, пока до корней не сгноят или пока я малодушно не сознаюсь. В чем же я должен сознаться? Да только лишь в правде святой. В истине, что Александр Сергеевич Пушкин подарил мне эти стихи на добрую память. Лично, из рук в руки передав. В полном списке, с теми строфами, которые цензура печатать не разрешила. Сорок четыре строки, которые мне Полиночка читала в страстный наш вечерок... И, умница, предупредила меня, дурака, относительно путов и лилипутов... Вот они, передо мной сейчас. Путы и их лилипуты. Или наоборот. Вот и надо, чтоб все - наоборот. Чтоб не вышло у них Гулливера в липкую свою паутину запеленать. Спасибо, Полиночка, спасибо, невеста моя, очень вовремя ты главное подсказала. А что не влюблен в тебя, прости великодушно. Может, еще и влюблюсь, в казематах вдосталь насидевшись.

...Может, так, может, и не совсем так бежали тогда думы мои. Дословно за давностью дней их не запишешь. Но одно могу с полной убежденностью и верой и сегодня сказать, дети мои: никогда, ни под каким видом не свершайте того, чего враг ваш от вас упрямо добивается. Ну, а друг в каземат вас ни с того ни с сего не упрячет, если, разумеется, он - Друг...

"Надо, чтоб все - наоборот..."

Вздохнул я горестно, до этого решения додумавшись. Головой сокрушенно помотал, чуть ли не всхлипнул даже.

- Виноват, господин полковник.

- Ну, ну? - оживился голубенький мундир. - Припомнили, когда подарок сей получили?

- Все припомнил, - говорю. - Трактир тот гнусный, как в яви, вижу. Вот как вас. Истинный Бог. Водка преотвратнейшая, а карты перли, как на нерест.

- Кому?

По-моему, запутался полковник в моем чистосердечии. Иначе не спросил бы со столь изящным обалдением.

- Как так - кому? Мне, разумеется. Кураж пьяных любит и всегда сидит на левом плече.

- А Пушкин?

- Что - Пушкин?

Смотрим друг на друга с искренним удивлением. Полковник искренне ничегошеньки не понимает, а я - искренне все. Банкую по-крупному, и кураж - на моем левом плече.

- Пушкин играл с вами?

- Когда?

- Ну, в трактире том, в трактире!

- Нет. Почему Пушкин? Поручик какой-то понтировал с рябым лицом. Или в глазах у меня тогда рябило?..

Замолчал полковник. Платок достал, отер побагровевшее лицо и глянул на меня измученными, отчаянно усталыми глазами. Сказал неожиданно спокойным, почти отеческим тоном:

- Повеселились предостаточно, Александр. А теперь отца пожалей, бригадира Илью Ивановича, он еще от удара не оправился. Матушку свою Наталью Филипповну тоже пожалей. Невесту свою вспомни, о свадьбе грядущей подумай. Вполне так может статься, что не выйдешь ты отсюда. Вполне.

Поверите ли, жалко мне его стало. Семья, дети, карьера нелегкая. Не всякий дворянин в эту голубую службу шел, потому что презренной она считалась. Государству, может, и нужная, а честью дворянской отвергаемая решительно, язвительно, а подчас и грубо. Руки мы, офицеры, им, голубым мундирам, никогда не подавали. А коли подал бы кто, то тем же днем и рапорт бы своему командиру подал. С просьбой о переводе в самый что ни на есть глухоманный полк. Честь закон подпирает, но никогда не наоборот.

* * *

- Прощения прошу, господин полковник, - искренне сказал, без всякой задней мысли. - Шлея под хвост попала.