Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

Никак не менее недели я над этим своим прозрением размышлял. А в остальном - существовал как существовал. Версты свои отмеривал, щи хлебал и крыс дрессировал, чтобы место свое знали. А что невнятно свое открытие изложил, прощения прошу. Не в халате, не с трубкой в зубах, не с бокалом вина перед камином в удобном кресле...

Дней двенадцать, что ли, минуло, и распахнулись двери моего каземата. На пороге - молодой, старательный, румяный от исполнительности офицерик. За порогом - двое солдат с ружьями.

- Прошу за мною следовать.

Привел себя в порядок, как мог. Мятый мундир почистил, пыль с ботфортов смахнул, причесался, усы расправил. И шагнул за порог.

Снова - карета с окнами, зашторенными снаружи, снова - перестук копыт по петербургским мостовым, снова - жандармское молчание в ответ на все мои во-просы.

Наконец остановилась карета, дверцы распахнулись, и я вылез. Мощеный двор, казенные здания со всех четырех сторон и - безлюдье. Подъезд, лестничный марш, коридор и - строгая казенная дверь. Важная, как штатский генерал, получивший чин за вовремя рассказанный анекдот. Обождал, пока офицерик доложит, и распахнулись предо мною дверные дубовые створки.

Вступил в кабинет. Поменьше московского, да и заседателей нет за присутственным столом. В полном одиночестве восседает за ним молодой подполковник. С рыжими бачками, но - без усов. А секретарь - тихий, как тень, - за отдельным столиком у меня за спиной. Подполковник бумаги листает, так на меня и не глянув. Ну и я, естественно, представляться ему не стал.

Впрочем, это его не обескуражило. Буркнул, так и не глянув:

- Прошу садиться.

Сел на стул перед его начальственным столом. Что-то в рыжем подполковнике было нестерпимо раздражающим. Что-то казенно-бумажное, немецко-старательное. Мне это не понравилось, почему я и закинул ногу на ногу весьма вольготно. Подполковник чуть приподнял бесцветные брови и говорит:

- Вас доставили на допрос.

Явно намекал на мою салонную позу. Но я ее не изменил.

- Я лишен чина и дворянства?

- Чина и дворянства может лишить один лишь Государь. Следствие по вашему делу еще не завершено, следовательно, Государю еще не доложено.

"Следствие - следовательно". Скучный господин.

- Слушаю вас, подполковник. Допрашивайте.

Вновь бровки его вздрогнули: видно, резануло его канцелярскую душу, что я запросто подполковником его назвал, а не "господином подполковником". Значит, не служил ты в полках, казенная душа...

- Предварительное расследование выяснило, что вы выиграли полный список "Андрея Шенье" в карты у неизвестного вам поручика.

- Спьяну, подполковник. Исключительно спьяну. Занесите в допросный лист, если сие уточнение в нем отсутствует.

- Присутствует уточнение, присутствует, - с неудовольствием сказал подполковник. - Однако при этом присутствии отсутствует другое весьма важное ваше объяснение. Весьма важное.

- Какое же?

- Строка наверху. Над поэтическими строфами. Так сказать, обращение к читателям.

- Обращение? - Я сразу сообразил, что он имеет в виду, однако переспросил с максимальным удивлением. - В первый раз слышу.

- Не сомневаюсь.

С ехидцей сказал подполковник. Даже чуть улыбнулся при этом. Подсиживают моего московского полковника, подумал я. И спросил:

- Покажите-ка. Может, оно позднее появилось? Пока я крыс в каземате правилам приличия обучал?

- В свое время. Все - в свое время.

Подполковник через стол протянул мне лист бумаги и перо, предварительно ткнув им в чернильницу:

- Извольте записать то, что продиктую.

Я развернулся лицом к столу, взял перо.

- Пишите цифрами: "Тысяча четыреста четырнадцать. Десять. Четыре. Четырнадцать". Написали? Теперь - словами: "Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь..." Написали? Дайте мне.

Перегнулся через стол, схватил, даже песком не присыпав. И стал сличать мои записи с тем, что когда-то написала Полиночка. Я знал, для чего мне этот диктант устроен, а потому и не волновался. Не ту карту они прикупили. Не в масть.

- Кто это написал?

- Что - написал?

Подполковник - вновь через стол перегнувшись - показал мне пушкинский список, над которым когда-то Полиночка в торжестве от прозорливости своей написала: "На 14 декабря".

- Это ведь не ваша рука?

- Вообще эту надпись впервые вижу.

- Кто же ее сделал, по-вашему?

- А Бог ее ведает. Я ведь не надпись выиграл, я стихи выиграл. И не читал, что да кто там написал. Может, сам Пушкин.

Знал, что тут у них - пустышка. Пушкинский почерк был похож на почерк Полиночки, как моя сабля на мой ботфорт.

- Нет, это не Пушкина рука, - вздохнул подполковник, вновь удобно угнездившись в кресле. - Давайте разбираться. Давайте все вспоминать и разбираться. Кому вы показывали сей список?

- Никому.

- Так-таки и никому?

- Так-таки и никому.

- И в полку выигрышем не похвалялись?

- Вообще никогда не хвастаюсь.

Ну и пошло-поехало. Часа четыре скакали мы по манежному кругу, на котором, как известно, доскакаться до чего-либо - пустое занятие. Но подполковник был упорен, менял аллюр, даже направление, однако ничего не добился. Перебрал всех моих приятелей, знакомцев и даже родственников, но ни разу не упомянул о невесте моей. О Полиночке. И я возблагодарил Господа, что помолвку мы не оглашали из-за батюшкиного удара.

Кончилось тем, что он раскраснелся, вспотел и уморился.

- Кто же это мог написать?..

Я пожал плечами. Эта скачка вопросов вокруг да около окончательно убедила меня, что они пытаются добраться до Пушкина. Заполучить его в свою паутину, и здесь я не желал служить им ни проводником, ни пособником. Ни в каком виде и ни при каких условиях. По разные стороны барьера мы стояли, и я позиции своей менять не собирался, хотя и не имел права на ответный выстрел.

- Ладно, - со злорадством сказал мой новый дознаватель. - Будете крыс дрессировать, пока не вспомните.

- Каким же образом можно вспомнить то, чего вообще не было? Не подскажете?

- Всяко бывает, Олексин, всяко, - улыбнулся вдруг подполковник. - Озарение может на вас снизойти. Озарение и понимание. Думайте, думайте, вы же - игрок, и я вам предостаточно карт на стол выложил. И все - в масть, заметьте.

Гнусен намек его был: выдумать нечто, чтобы оговорить Александра Сергеевича. Гнусен и подл, но я сдержался. Нельзя мне было свои истинные чувства жандармам показывать. Никак нельзя.

К счастью великому, мои отношения с Пушкиным, моя любовь к нему и мое восхищение места в жандармских мозгах не занимали. В таком раскладе мне повезло, повезло отчаянно, хотя поначалу и обидело. Как же так, я ведь в бессарабской ссылке с самим Александром Сергеевичем приятельствовал, со Спартанцем Раевским, с Руфином Дороховым на дуэли дрался! Это же счастливейшая заря жизни моей, а вы, мундиры голубые, - будто и не было ее у меня? Обидно. А промерзнув в казематах, изголодавшись да кашель подцепив, сообразил, что за расклад у них, и - возрадовался. Возрадовался, что не догадались там копнуть, что мимо майора Владимира Раевского проскочили, мимо Урсула, а заодно - и мимо Пушкина.