Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

Суров был приговор. Лишение офицерского звания и ссылка в действующую на Кавказе армию рядовым солдатом.

Кажется... Да нет, что уж там кажется, когда - точно. Точно в глазах у меня потемнело, сердце вроде остановилось, и... и качнулся я даже.

- Он же грохнется сейчас! - вскочив, крикнул подпоручик Гриша Терехин.

Бросился ко мне, поддержал. Кто-то воды принес. Выпил я полный стакан, и все вроде бы назад вернулось.

- Благодарствую, - говорю, - господа офицеры.

А председательствующий, молчавший во время этой легкой сумятицы, дочитал последнюю строку приговора:

- Приговор офицерского собрания вступает в силу после Высочайшего его утверждения Государем Императором. До сего утверждения определить поручику Александру Олексину содержание на гарнизонной гауптвахте.

Вот и все. Крест на военной карьере. Но я о себе не думал. Я думал о бригадире своем и о словах Семена Семеновича Аристова, полкового врача: "Ему покой нужен. Полный покой".

Шум поднялся среди господ офицеров. Все громко говорили, что приговор сей неоправданно суров, а вернувшийся княжич Лешка Фатеев пытался собирать подписи однополчан под петицией Государю. Но тут вошел караул, и я был препровожден на гауптвахту. Правда, в карете, а не пешком через весь город Псков.

Как уж там себя чувствовал, сами представьте. Представьте, что вы только что услышали смертный приговор собственному отцу с отсрочкой казни на неопределенный, но очень небольшой срок.

И все же внутренне не верил я, что Государь может утвердить такое постановление полкового офицерского собрания. Полагал, что командиры полковые со страху рубанули по самому высшему разряду в надежде, что наверху отменят их решение, а усердие - запомнят. Для России подобные случаи уж давно и не случаи, а - норма. Перестараться куда как безопаснее, нежели недостараться: этот закон неписаный не только среди чиновников популярен весьма, но и всюду, где приходится самим решения принимать. За перегиб у нас журят с улыбкой, за недогиб - с отмашкой бьют.

Так думал я о своей судьбе: человек и за былиночку хватается, когда в пропасть летит. Так что особо беспокоиться у меня причин вроде как бы и не существовало: я их судорожно надеждой драпировал. А вот за батюшку - были, и я о нем куда больше тогда думал, чем о себе самом.

Но порядку не изменил ни разу. Подъем с зарею, молитва, версты, бритье...

Не помню уж, сколько дней так прошло - мало, очень мало! Только однажды распахнулась дверь темницы моей, и вошли судьи мои во главе с командиром полка. А за ними - и наш псковской губернатор. И сердце у меня оборвалось: неужто с батюшкой что?..

Слава Богу, нет!..

- Батюшка ваш чувствует себя неплохо, - торопливо сказал командир полка, лицо мое увидев.

А заместитель его тотчас же добавил, что меня в Москву отправляют, поскольку именно там формируются команды в действующую на Кавказе армию.

Стало быть, убеждены были, что Государь их решения не отменит. Заранее убеждены!

- Так что мы, так сказать, попрощаться зашли, - пояснил секретарь суда.

Хотел я на прощанье от всей души послать их... Покуда не солдат еще. И рот уж раскрыл, да не успел. Губернатор перебил, какую-то бумагу достав:

- Александр Ильич, ко мне документ поступил, вполне официально заверенный, из коего следует, что даруете вы полную свободу своему человеку Савве Игнатову. Вы подтверждаете это?

- Да.

Только и смог из себя выдавить.

- Я так и подумал, а потому и вольную ему оформил, как положено. Извольте подписать.

Я подписал. Полную волю молочному брату. Клиту моему.

- Прощайте, Олексин. Дай вам Бог...

Господа офицеры честь мне отдали, губернатор обнял, и все удалились друг за другом гуськом.

И тотчас же в открытую дверь вошел молоденький прапорщик:

- Приказано доставить вас в Москву.

Свеча двенадцатая

В первопрестольную мы с прапорщиком ехали в кибитке, которую губернатор мне предоставил. Я больше молчал, прапорщик трещал, а кучер кнутом щелкал да лошадь кучерскими словами подбадривал. Так и прибыли на московскую гауптвахту. Не в каземат, а в охраняемую казарму, где сидели солдаты. И все - без амуниции.

А меня попросили только отстегнуть шпоры: устав, мол, требует. И разместили в огороженном закутке той же солдатской казармы. Там уже находились двое солдат, вытянувшихся при появлении дежурного офицера вместе со мною.

- Здесь вам надлежит ждать, когда соберется команда на Кавказ, - сказал дежурный и вышел.

А солдаты не садятся. Смотрят на меня во все глаза.

- Здорово, - говорю, - братцы. Теперь мы с вами - в одном строю, и я такой же рядовой, как и вы. Так что не вскакивайте.

Помолчали они, переглянулись. Потом старший спрашивает:

- За что же вас, ваше благородие?

- За дуэль, ребята, - не объяснять же им про "Андрея Шенье". - Так что зовите просто Александром Олексиным. Или - Александром Ильичом, если вам так удобнее.

Познакомились. Старший - Пров Сколышев - за то на Кавказ угодил, что сапоги казенные пропил. Служил в Москве, тихо и послушно служил, а тут земляк заявился да прямо с порога и брякнул:

- Дуньку твою барин на вывод продал.

- Сильно любил я ее, - рассказывал Пров. - И она меня жалела, ждать с солдатчины обещалась. Да не понравилась, видать, барину любовь наша. Меня - в солдаты, ее - неизвестно куда, неизвестно кому. Ну и запил я с горя черного. И казенное имущество на штоф горькой сменял.

Это уж позднее, когда привыкли они ко мне. Крестьяне долго присматриваются, нескоро привыкают. А солдаты - те же крестьяне, только в военной форме.

- А тебя за что? - спрашиваю у второго.

Молодой еще, глаза ясные и одновременно - лукавые. Вот такой парадокс. Егором, помнится, звали.

- Да по глупости.

Засмущался, а Пров пояснил:

- Кровь взыграла, весну почуяв. Денщиком у майора служил да и с горничной в его же доме перемигнулся, а потом и вовсе к ней в каморку залез. Ну, а майор тот, видно, тоже не промах насчет той горничной оказался, вот, стало быть, и не поделили они жаркую бабенку. В чем тебя майор обвинил?

- Да будто я у него табакерку украл.

- Вот-вот, - вздохнул Пров. - Как от человека избавиться? Обвиновать его, и избавишься.

Обвиноватить и избавиться, подумал я, собственную судьбу представив.

По пути из Пскова в Москву под болтовню зачарованного собственной юностью прапорщика я, как мне показалось, понял, что со мною произошло. А то произошло, что господам в голубых мундирах никакого "Дела" против Пушкина сочинить так и не удалось. Главный их козырь - то бишь я - им в масть не пришелся, как они карт ни передергивали. Да еще два свидетеля - Савка, братец мой любезный, и честный станционный смотритель - подтвердили мои слова, что я выиграл у пионер-поручика список "Андрея Шенье", а не он у меня, и "Дело" развалилось. И чтобы не болтал я по гостиным да салонам об их способах признания осклизлыми казематами вышибать, они раздули мои беседы с солдатами чуть ли не до государственной измены. Похоже, что "обвиноватить да и избавиться" и есть та правовая основа, на которой твердо стоит все российское чиновничество.