Вадим Парсамов - Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

В 1814–1815 гг. взгляды М. Ф. Орлова быстро менялись. Бывший ученик аббата Николя и собеседник Ж. де Местра, он оказался в совершенно иной идейной среде. Познакомившийся с ним в это время Н. И. Тургенев вспоминал: «Как все живые и пылкие умы, которым не достает устойчивых воззрений, основанных на солидных знаниях, он отдавался всему, что поражало его воображение» [326]. С расширением идейного кругозора быстро исчезло влияние Местра, чьи парадоксы, как вспышка, ослепили на время Орлова. Его дальнейшие идейные поиски лежат на путях, резко осуждаемых Местром. Именно поэтому они могут быть описаны на языке понятий сардинского посланника, в свете которых и письмо Орлова Местру, и его дальнейшая политическая деятельность предстанут как этапы единого пути.

Провиденциализм у Орлова быстро сменяется волюнтаризмом. Теперь в его представлении ход истории определяет не Провидение, а кучка «благомыслящих и даровитых людей». Под воздействием либеральных идей Орлов увидел различия между принципами и преступлениями революции. «Я тогда в полном смысле следовал правилу его императорского величества, – говорил Орлов на следствии, имея в виду варшавскую речь Александра I, – ненавидел преступления и любил правила революции» [327]. Для Местра же, как мы видели, преступны сами принципы революции, а то, что Орлов называет преступлениями, автор «Рассуждений о Франции» считал заслуженной карой за следование преступным принципам.

Одной из важнейших задач революции Орлов считает представительное правление, о котором много писали публицисты конца XVIII – начала XIX в. «В кого влюблен? – сообщает Орлов П. А. Вяземскому 28 февраля 1820 г. – В представительное правление, во все благородные мысли. Живу с Бенжаменом Констаном, с Бентамом и прочими писателями сего рода» [328].

Идея представительного правления, посредством которого народ осуществляет самоуправление, встречала возражения с двух сторон. Для Руссо и его последователей представительное правление невозможно, так как «суверенитет, который есть только осуществление общей воли, не может никогда отчуждаться и может быть представляем только самим собой» [329]. С другой стороны, Ж. де Местр, усматривавший суверенитет в личности монарха, также был противником представительной системы, точнее считал ее невозможной в том виде, в каком она виделась либеральным авторам. По Местру, подлинным представителем нации является лишь аристократия, которая осуществляет свое представительство по воле суверена, т. е. монарха.

Если идеи Руссо о безграничности народного суверенитета были Орлову глубоко чужды, то мысль Местра о том, что подлинный представитель нации – аристократия, получающая право представительства из рук монарха, отразилась в программе Ордена русских рыцарей. М. Ф. Орлов и М. А. Дмитриев-Мамонов предполагали создать Сенат из двухсот наследственных пэров, которым «должны были быть предоставлены права графств в Англии и пэрств во Франции» [330]. Первыми пэрами должны были стать выходцы из двухсот наиболее знатных семей России.

«Влюбленность» в представительное правление, в которой Орлов признавался Вяземскому в 1820 г., свидетельствует о демократизации его позиций. Однако эта демократизация происходила в рамках аристократического сознания, которое у Орлова оставалось незыблемым. Изменились лишь его взгляды на роль и задачи аристократии, которые он теперь понимает иначе, чем Местр. Аристократия, как считал Монтескье, занимает промежуточное положение между монархом и народом и может сближаться то с самодержцем, то с народом.

По мнению Местра, пережившего революцию, изгнание, конфискацию имущества, разлуку с семьей и т. д., аристократия должна сплотиться вокруг престола, чтобы совместно противостоять разрушительным идеям века. Однако Монтескье был убежден, что «аристократия будет тем лучше, чем она более приближается к демократии, и тем хуже, чем она более приближается к монархии» [331]. Это положение очень важно для понимания аристократизма Орлова. Для него, выросшего в семье с цареубийственными традициями, аристократия должна в первую очередь защищать свои природные права от посягательств деспотизма, и в этом смысле народ, который также порабощен самовластьем, является ее естественным союзником в борьбе за свои человеческие права. Их общий враг – чиновничество, этот инструмент, при помощи которого деспотизм угнетает нацию. «У нас так много пресмыкающихся животных, что нельзя ступить, чтобы кого-нибудь не раздавить» [332], – писал Орлов Вяземскому 15 июня 1820 г.

В этой связи становится понятным поведение Орлова в должности командира дивизии. Его стремление опереться на солдат и преследование им офицеров, применявших телесные наказания, объясняются не только человеколюбием или подготовкой дивизии к восстанию. В солдатах он видит народ, а в офицерах – чиновников, пресмыкающихся перед престолом и являющихся проводниками правительственного деспотизма. Орлов на деле пытается воплотить идею союза аристократа и народа в борьбе за гражданскую свободу. И хотя их интересы в этом сближаются, полностью они не могут совпасть. Замыслы широких демократических преобразований не получат поддержки аристократически настроенного Орлова.

Восприимчивость М. Ф. Орлова к идеям Ж. де Местра была обусловлена прежде всего воспитанием, полученным в иезуитском пансионе аббата Николя, далее – тем обществом, в котором вращался Орлов в предвоенные годы, а также политическими событиями, совершавшимися в Европе, начиная с Аустерлица и кончая возвращением Бурбонов на французский престол. Потом их пути расходятся. Местр за свою связь с иезуитами вскоре после изгнания их из России будет объявлен персоной нон грата и навсегда покинет страну. Орлов изберет для себя путь политического заговорщика и станет одним из тех людей, появление которых в России Местр предвидел столь же ясно, как и Реставрацию, хотя это предвидение внушало ему тревогу и опасения. В своих петербургских письмах сардинский посланник неоднократно говорил о том, что не простой народ, а просвещенное дворянство даст России «Пугачева с университетским дипломом».

И тем не менее общение с Ж. де Местром не прошло для Орлова бесследно. Как и уроки аббата Николя, оно способствовало обретению декабристом культурного опыта и выработке у него тех нравственных принципов, забвение которых бывает крайне опасно в политической борьбе.

В начале XX в., когда в печати стали появляться стихотворения членов тайных обществ, осужденных Верховным уголовным судом по делу 14 декабря 1825 г., сложился научный миф о декабристской литературе. Одним из его творцов стал Н. А. Котляревский, опубликовавший на страницах «Русского богатства» серию очерков под названием «Литературная деятельность декабристов» [333]. Чуть позже была сформирована основная парадигма писателей-декабристов: К. Ф. Рылеев, А. А. Бестужев, В. Ф. Одоевский, В. К. Кюхельбекер, В. Ф. Раевский, Ф. Н. Глинка, П. А. Катенин. После того как каждый из них удостоился отдельного тома, а то и двух в большой серии «Библиотеки поэта», они в представлении широкого читателя не только прочно вошли в число первых поэтов пушкинской эпохи, наряду с такими мастерами слова, как В. А. Жуковский, Д. В. Давыдов, П. А. Вяземский, Е. А. Баратынский, А. А. Дельвиг, но и образовали отдельное «декабристское» направление. Между тем простого непредвзятого взгляда было бы вполне достаточно для того, чтобы понять, что «поэты-декабристы» не только имеют между собой мало общего в плане поэтического языка и стиля, но и тематически подавляющее большинство текстов никоем образом не связано с движением декабристов. Что же касается эстетики произведений, то опять же в большинстве своем их уровень не поднимается над уровнем массовой романтической литературы, за исключением разве что Кюхельбекера с его неуклюжими поэтическими экспериментами, вызывающими улыбку даже у его ближайших друзей – А. С. Пушкина и И. И. Пущина.