Вадим Парсамов - Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

С другой стороны, в середине XX в. Г. А. Гуковский, исследуя поэтический язык русского романтизма, выдел в нем особый гражданский стиль и дал ему яркую характеристику: «Когда мы обращаемся к произведениям гражданской поэзии 1810–1820-х годов <���…>, мы не можем не заметить специфического сгущения в них определенной политической терминологии. Народ, отчизна, деспот, порок, добродетель, тиран, свобода, ярем, вольность, гражданин, рабство и т. д. – эти слова составляют как бы лейтмотив гражданской поэзии и в идейном и в непосредственно стилистическом смысле. Однако эти словесные лейтмотивы не выделяются на фоне других словесных групп. Они окружены целыми гнездами слов-символов, менее явственно окрашенных политически, но не менее выразительных идеологически» [334].

Отдельные стихотворения так называемых «поэтов-декабристов», несомненно, укладывались в границы описанного Гуковским стилистического пространства. Но не только они были наиболее яркими носителями этого стиля. Сам этот стиль возникает гораздо раньше появления декабризма, продолжает существовать после разгрома движения, и своих вершин он достигает отнюдь не в творчестве Рылеева, или Бестужева, или кого-либо еще из «поэтов-декабристов», являющихся не столько творцами, сколько эпигонами гражданского романтизма, а в поэзии Пушкина и Вяземского.

Для самих декабристов это было вполне очевидно. Они отнюдь не переоценивали собственные способности к литературному творчеству. В то же время, прекрасно осознавая мощные пропагандистские возможности художественного слова, они пытались возглавить литературный процесс и направить творчество выдающихся поэтов своего времени в нужное им русло. О том, как осуществлялось взаимодействие идеологов тайных обществ с современным им литературным процессом, и пойдет речь в настоящей главе.

В уставе Союза Благоденствия сказано, что это общество «в святую себе вменяет обязанность распространение между соотечественниками истинных правил нравственности и просвещения» [335]. Роль слова как устного, так и письменного в этом деле становилась приоритетной. В частности, говорилось, что «каждый член <���…> должен стараться во всех речах своих превозносить добродетель, унижать порок и показывать презрение к слабости» [336]. В полном соответствии с этим требованием действовал Ф. Н. Глинка. В его записной книжке есть «памятка», о чем следует говорить в обществе: «Порицать: 1) А[ракчее]ва и Долгорукова, 2) военные поселения, 3) рабство и палки, 4) леность вельмож, 5) слепую доверенность к правителям канцелярий (Ге[тгу]н и Ан[нен]ский), 6) жестокость и неосмотрительность уголовной палаты, 7) крайнюю небрежность полиции при первоначальных следствиях. Желать: открытых судов и вольной цензуры. Хвалить: ланкастерскую школу и заведение для бедных у Плавиль[щикова]» [337]. При этом в Уставе Союза Благоденствия особо подчеркивалось, что следует «стараться речами своими приносить существенную пользу, а не блистать оными» [338]. Особое политическое красноречие утверждалось как отказ от внешних украшений речи. Прекрасный оратор М. Ф. Орлов, как отмечалось в предыдущей главе, в своей речи при вступлении в литературное общество «Арзамас» противопоставил «тяжелый булатный меч брани» как более привычное для себя средство «легкому оружию Аполлону». Позже Рылеев, посвящая свою поэму «Войнаровский» А. А. Бестужеву, напишет:

Противопоставление гражданственности и поэтичности имело важный смысл и в русской поэтической традиции было направлено против иллюзорно-субъективной эстетики Карамзина, утверждавшего за поэтом право не отражать существующую реальность, а творить собственную, отдаваясь произволу вкуса и фантазии. За этим стояло представление о непостижимости мира и неверие в возможность его изменения к лучшему волевыми решениями. Прогресс Карамзин, как известно, видел в медленном распространении нравственности путем постоянного утончения вкуса читающей публики. Причем процесс этот представлялся ему как двунаправленный. Писатель вращается в свете и слушает, как говорят в хорошем обществе, а потом в своем кабинете обрабатывает этот язык, придавая ему литературные формы, и несет его обратно в общество. И теперь уже общество нечувствительным для себя образом учится у писателя.

В отличие от Карамзина декабристские идеологи в своем большинстве верили в существование объективной истины и полагали, что она им известна. Мир может и должен быть изменен к лучшему путем политических реформ, направление которых дано в современной им политической литературе, существующей на Западе, но мало известной в России. Поэтому проблема заключается в том, как донести эти истины до своих непросвещенных соотечественников. Процесс этот, в представлении декабристов, имел всего лишь одно направление. Читатель – неразумное дитя, у которого учиться нечему, но которого необходимо воспитывать. Член тайного общества знает истину, но, как человеку серьезных занятий, ему некогда увлекаться художественными вымыслами. Поэтому недостаточность поэтического дарования не только не скрывается, но, напротив, декларируется.

Но, если он будет обращаться к широкой аудитории на языке современной философии или политической экономии, он не будет понят. Для массового читателя истина должна быть облечена в приятную упаковку художественных форм. Поэтому «члены [Союза Благоденствия], занимающиеся словесностью, должны на произведения свои налагать печать изящного, не теряя из виду, что истинно изящное есть все то, что возбуждает в нас высокие и к добру увлекающие чувства» [340]. К тому же член тайного общества связан конспирацией, и в этом смысле его лишнее появление перед публикой не совсем желательно. Поэтому необходим посредник – человек, формально не состоящий в обществе, но при этом просвещенный, т. е. либерально мыслящий и к тому же литературно одаренный. Иными словами, нужен талантливый писатель-беллетрист, готовый отдать свое перо на служение идеалам тайного общества. Таким образом выстраивается цепочка: член тайного общества воздействует на писателя, а писатель уже, напитавшись от него нужными идеями, воздействует на широкую аудиторию. Это напоминает ланкастерскую систему взаимного обучения. Писатель оказывается и учеником и учителем одновременно.

Такая структура позволяла совмещать конспирацию и пропаганду. В центре – ядро заговорщиков, связанных общей целью и знанием путей достижения этой цели. Речь идет о военном перевороте и захвате власти. Об этом знать и говорить могут только лица, непосредственно задействованные в его подготовке. Однако для того, чтобы военный переворот удался, чтобы заговорщики могли не только захватить, но и удержать власть в своих руках, необходимо подготовить общество путем внушения ему того, ради чего переворот затевается, иными словами – подготовить его к идее конституционного правления. А этим и должны заниматься как сами члены тайного общества, так и лица, находящиеся в орбите их воздействия – все те, кто наделен даром художественного слова и разделяет либеральные идеи. Таким образом, писатель, не будучи посвящен в тайну военного заговора, посвящен в то, во имя чего этот заговор будет совершен. И наконец, замыкает эту цепочку читатель, ничего не знающий ни о заговоре, ни о его конечной цели.