Вадим Парсамов - Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

Описывая историю своего сердца, автор выделяет три периода: printemps brulant (горячая весна), été terible (ужасное лето), hiver paisible (тихая зима). В пределах первых двух противопоставляются взаимная любовь и любовная измена. Третий период противостоит первым двум как дружба любви, как постоянство непостоянству: «Le temps chasse une amante et jamais un ami» (Время гонит возлюбленную и никогда друга).

Сама любовь понимается Барятинским вполне традиционно – как борьба разума и чувства, в которой чувство одерживает верх. Однако в перспективе временной дистанции (в тексте она намечена в пятьдесят лет) оказывается, что чувство, одержав лишь временную победу над разумом, в свою очередь, побеждается временем, а любовь из страсти превращается в воспоминание о страсти.

Внутри текста элегия отграничивается в начале и в конце многоточием. В результате получается композиция отрывка, который начинается с желания героя отомстить своей возлюбленной и заканчивается желанием умереть с ее поцелуем на устах. Разум учит его презирать возлюбленную, обуздать пылающие в его душе страсти и отплатить ей показным равнодушием:

Сохраняя в глубине души слабую надежду, что он все еще любим и что возлюбленная ждет от него вспышек ревности, герой хочет обмануть ее ожидания:

Ревность – свидетельство любви, и вызванная ей месть была бы желанной для женского самолюбия:

Но разум бессилен перед напором чувств. Все попытки внушить себе, что «La perte de ton cœur ne vaut pas un regret» (Потеря твоего сердца не стоит сожаления), оканчиваются ничем, и чувство заставляет героя признаться: «l’enfer est dans mon cœur» (ад в моем сердце).

Далее следует развернутая картина, описывающая адское пространство души героя с характерными элементами: serpents des noires Eumènides (змеи черных Эвменид), tourments (муки), misère (несчастье), douleur (боль) – все это порождает жажду преступления в невинной прежде душе:

На языке галантной поэзии эти стихи приобретают двойной смысл: преступление, которое герой жаждет совершить, может быть истолковано и как реальное убийство, и как любовная победа, приносящая страдание соблазненной женщине и тем самым компенсирующая любовные муки героя.

Параллельно развертывается другой ряд образов, характеризующих героиню в том состоянии, в каком ее хотел бы видеть герой. Лейтмотивами этого ряда являются обман и следующее за ним раскаяние: предательница ( femme perfide ), желающая причинить мучения герою и жадными взорами ( regards avide ), наблюдающая его страдания:

Позволяя героине насыщаться его страданиями, герой ждет ее раскаяния ( repentir ), угрызений совести ( remords ), которые, как бы сильны они ни были, не в состоянии сравниться с его несчастьем ( ne sauraient égaler ma misère ). В итоге герой доходит до крайнего самоотчуждения. Он готов объединиться с героиней против самого себя, чтобы довершить инфернализацию собственной души:

Доведя до предела изображение страданий и страстей, автор резко переходит к противоположному полюсу и создает идиллическую картину счастливой любви:

За идиллией следует трагедия – любовная измена. Барятинский снова рисует картину несчастной любви с ее мыслями о смерти, но в ином плане. На этот раз месть приобретает вполне реальный кровавый характер, т. к. направлена она теперь на счастливого соперника, и обида должна быть оплачена кровью, а не слезами:

Но убить счастливого соперника означало бы разбить жизнь своей возлюбленной. Герой уже не думает, что героиня все еще любит его. Он начинает понимать, что ее сердце принадлежит другому, и это заставляет его отказаться от мести:

Воспоминание о былом счастье и уверенность в его невозвратимости приводят героя к мысли о собственной смерти, а автора, соответственно, к романтическим клише о земном одиночестве, изгнанничестве и кладбищенской лексике:

Элегия обрывается, но жизнь продолжается. Эпилог отношений героя и его возлюбленной рассказывается в послании. Умирает не герой, а героиня, предварительно оттолкнув от себя соперника и в раскаянии бросившись к ногам героя. Но не раскаяние, а смерть героини примиряет героя с ней.

Завершается элегия, завершается история сердца, завершается жизнь. Все это сливается в эмблематической картине, подводящей итог всему стихотворению. Старый кормчий на утесе, омываемом морем, созерцает небо и морскую пену, воображая себя среди волн. Смысл очевиден: море – жизнь, кормчий – герой, идущий по жизни, воображение – это воспоминание, согревающее душу и продлевающее на какое-то время жизнь.

Стихотворение Барятинского наполнено литературными штампами, взятыми из французской элегии XVIII в.: любовные страдания, жалобы на предмет любви, сильные страсти – все это передается напряженной образно-лексической системой. Вместе с тем, как и во французской элегии, здесь ощутима связь с рационалистической культурой XVIII в., проявляющаяся в строгости александрийского стиха, точности формулировок, смысловых контрастах и параллелизмах: Le gout les condamna, le cœur les a sauvé (Вкус их осудил, сердце их спасло); Sur ma haine qui meurt son supplice commence (Из моей умирающей ненависти рождается ее казнь); Le remords corrompt tout, il est incorruptible;|| Sa victime est le cœur, le temps son aliment (Угрызения совести сжирают все, но сами они неподкупны; Их жертва – сердце, их пища – время); Ah! si je t’aimais moins, que je te haїrais! (Ах! если бы я тебя любил меньше, как бы я тебя ненавидел!) и т. д.

Рационализируя поэтический язык, добиваясь чисто французской точности и афористичности, Барятинский на первый план ставит не самое страсть, а ее описание. Говоря от имени восьмидесятилетнего старца, он предельно дистанцируется от своего героя.

Но не только французская элегия служила Барятинскому образцом. Не менее важной для него была и русская поэтическая традиция, восходящая к Карамзину, которая, по замыслу автора, должна была ощущаться читателем.