Фернандо Пессоа - Книга непокоя

Не могу заниматься умозрительными метафизическими построениями, потому что знаю прекрасно, что все системы являются доказуемыми и умозрительно возможными; и для того, чтобы любить интеллектуальное искусство построения систем, мне недостает возможности забыть, что цель метафизических спекуляций – поиск истины.

Без счастливого прошлого, память о котором делает существо счастливым, без единой вещи в настоящем, которая бы меня радовала или интересовала, без мечты или предположения о будущем, отличном от этого настоящего, или о другом прошлом, – я покоюсь в моей жизни, сознающий призрак из некоего рая, где никогда не был, труп, порожденный моими надеждами на то, что могло бы быть.

Счастливы те, кто остается цельным в своем страдании! Те, кого тоска гнетет, не внося в душу раздора, кто верит, хотя бы в неверие и может сидеть на солнце, не размышляя при этом.

Вначале занимали меня метафизические спекуляции, потом научные идеи. В конце концов меня привлекли… социологические. Но ни в одной из этих стадий моего поиска истины я не встретил надежности и облегчения. Читал немного, – заинтересовавшись той или иной проблемой. Но и в том немногом, что я читал, столько противоречивых, одинаково обоснованных, одинаково вероятных, основанных на определенном подборе фактов теорий утомляло меня. Если бы я поднял от книг свои усталые глаза или если бы мои размышления увели бы в сторону внешнего мира мое взволнованное внимание, я бы видел только одно, опровергающее весь мой опыт чтения и размышлений, срывающее, один за другим, все лепестки идеи усилия: бесконечную сложность вещей, громадную сумму… многословную непостижимость самих немногих фактов, которые, если бы мы могли их постичь, были бы необходимы для развития науки.

Отвращение от того, что я ничего для себя не обнаружил, пришло ко мне постепенно. Я не нашел ни оснований, ни логики, только скептицизм, даже не искавший логики. О том, чтобы излечить себя от этого, я не думал – почему я должен был излечиваться от этого? И что тогда было бы здоровым существом? Разве я был уверен, что это состояние души должно было быть отнесено к болезни? Кто может подтвердить, что болезнь не была более желательной, или более логичной, или более… чем здоровье? Состояние здоровья предпочтительнее, для чего же я был больным, как не для того, чтобы им быть, и, если я им был, зачем же идти против Природы, которая для какой-то цели, если она ее имеет, захотела, чтобы я был болен?

Никогда не встречал убедительных аргументов, за исключением аргументов в пользу бездеятельности. День за днем, более и более проникало в меня сумрачное сознание моей бездеятельности отрекающегося. Искать способы бездеятельности, избегать любого усилия в жизни, любой социальной ответственности – я изваял на этом… задумчивую статую моего существования.

Я оставил чтение, оставил случайные капризы эстетического образа жизни. Из того немногого, что я читал, научился выделять только основы для мечтаний. Из того немногого, чему я был очевидцем, я старательно выбирал то, что было возможно в отражении отдаленном и ошибочном, продлевая его внутри себя. Стремился к тому, чтобы все мои размышления, все повседневные главы моего опыта предоставляли мне только ощущения. Я вскормил всей своей жизнью определенную эстетическую направленность. И ориентировал эту эстетику на чисто индивидуальное. Сделал ее только моей.

Затем я посвятил себя, в искомом течении моего внутреннего гедонизма, уклонению от социальной восприимчивости. Постепенно защищал себя броней от ощущения нелепости. Учил себя быть нечувствительным, как к призывам инстинктов, так и к требованиям […]

Сократил до минимума свои контакты с другими. Сделал все, что смог, чтобы потерять всю привязанность к жизни […] Постепенно задавил в себе само желание признания славы, словно уставший человек, сбрасывающий одежду, чтобы отдохнуть.

Занятия метафизикой, науками… породили беспокойство духа, слишком сильное для равновесия моей нервной системы. Я провел ужасные ночи, склоненный над томами мистиков и каббалистов, которые я никогда не имел терпения прочесть полностью, которые не отрывисто, дрожащий и… Ритмы и таинства «Ордена розы и креста», символика… каббалы и тамплиеров… – я страдал в те времена от гнета всего этого. И заполнили лихорадку моих дней ядовитые спекуляции с демоническим основанием метафизики – магия… алхимия – жил, извлекая ложный жизненный стимул из болезненного и пытливого ощущения – когда как бы вечно стоишь на пороге знания какого-то высшего таинства. Я потерял себя во вторичных возбуждающих системах метафизики, системах, полных смущающих аналогий, капканов для здравого ума, величественных таинственных видов, где отражения сверхъестественного пробуждали таинства в их очертаниях.

Я постарел из-за ощущений… Потерял силы, рождая мысли… И моя жизнь проходила, как метафизическая лихорадка, в постоянном обнаружении скрытых смыслов в предметах, в игре с огнем загадочных аналогий, когда я откладывал в сторону освещение целостности, обычный синтез для того, чтобы сбросить [?].

Сложная умственная недисциплинированность породила во мне равнодушие. Где я мог укрыться? Мне представляется, будто я не мог укрыться ни в одном месте. Я предался полностью, но не знаю чему.

Сконцентрировал и ограничил мои желания, чтобы совершенствовать их, чтобы достичь бесконечности. Я полагаю, что ее возможно достичь, необходимо иметь только один порт, только один, надежный, и можно отправляться из него в Бесконечность.

Сегодня я – аскет в своей собственной религии. Одна чашка кофе, одна сигарета, – и мои мечты отлично заменяют Вселенную и ее звезды, труд, любовь, даже красоту и славу. У меня почти нет потребности в стимулах. Опиум? – он в моей душе.

Каковы мои мечты? Не знаю. Я принудил себя достичь такой точки, где мне уже непонятно, о чем думаю, о чем мечтаю, какие вижу сны. Кажется мне, что мечтаю каждый раз о более далеком, что каждый раз больше мечтаю о расплывчатом, о неясном, о немечтаемом.

Я не строю теорий относительно жизни. Хороша ли она или плоха, я не знаю, не думаю. На мой взгляд, она груба и грустна, с прелестными мечтами, проходящими сквозь нее. Какое мне дело до того, какова она для других?

Жизни других служат мне, только чтобы я их проживал, каждую жизнь каждого, что, как мне кажется, их устраивает в моей мечте.

Моя привычка не верить ни во что, особенно в инстинктивное, и моя естественная тяга к неискренности поведения – две вещи, способствующие отрицанию препятствий, чтобы я делал это постоянно.

В сущности, происходит вот что: я превращаю других в свои мечты, удваивая себя за счет их мнений, чтобы, распространяя их на мои рассуждения и на мою интуицию, сделать их своими (я, не имея своего мнения, могу иметь их мнения, как и любые другие), чтобы их менять по моему вкусу и творить из других личностей что-то родственное моим мечтаниям.