Павел Моренец - Смех под штыком

В ожидании представителей, Илья раздобыл свинца и отлил из него печать; между кругами значилось: реввоенсовет зеленых групп, а внутри — пятиконечная звезда с серпом и молотом. Об эмблеме не спорил, никого не спрашивал. Он готовился собирать бойцов под Красное знамя.

Помогал ему в этом солидном занятии Роман. Рыжий, с длинными усами, в возрасте, а тоже серьезно относился к работе Ильи, заглядывал ему в глаза, увивался около него, советы давал. Илья понимал, что Роман хитер и проницателен, чует в нем будущего руководителя, и сам укреплялся в этой вере.

А жизнь в горах текла сонная, медвежья. Деревушки занесло снегом, норд-ост бушевал, все пряталось по хатам. Зеленые из ущелья тоже набивались в хаты обогреться, жадно набрасывались на угощения хозяев: кто посадит за стол похлебать борща, кто сунет в руку пригоршню печеной картошки, пирожок, пышку. Ведь питание у зеленых пятой группы какое: чернозем да капуста. Чернозем, это — хлеб; трудно было отличить его от куска земли. Правда, после второго налета роздали лысогорским бабам муку и картошку, и они стали выпекать из этой смеси роскошный, белый, пышный хлеб. Но мало же этого хлеба — разве на фунте его проживешь, когда ничего кроме нет?

Сонно жили, замело их в сугробы снега, а все-таки о белых ежечасно помнили. Настороже были. Однажды забрались на Лысые горы два мужичка. Телушек заблудившихся искали. В горах обычай укрепился; признают его не только местные, но и пришлые зеленые: никого постороннего ни впускать, ни выпускать. Кто полезет в эту дичь по доброй воле? И отправили мужичков «без пересадки в штаб».

Приезжают на конях, в шубах, с четвертого хутора родимые бандиты. Командиром у них — Тихон, худой, визгливый, лицо острое, глазки черные, колючие, татарские. Он ругает лысогорцев за несправедливую дележку после какого-то налета.

Илья осторожно бросает:

— А почему делить нужно? Разве мы — банда? Разве в армии когда-либо делят трофеи? Выходит — заболел, — и сдыхай, потому что не сможешь в налеты ходить. Будем брать гарнизоны — всего нам хватит.

А однажды заинтриговал его:

— Вы будете начальником кавалерийской дивизии.

И Тихон стал приручаться. Но Раздобара — красавец, смуглый, с волнистым, спадающим на лоб темно-каштановым волосом, этот — весельчак, добряк. Однажды прискакал Тихон, взбудоражил хутор:

— Скорей собирайся! Облава в Папайке! Прибежала баба, говорит, грабят, режут кур, поросят; пообедают — и полезут к с нам! Надо встретить их за Тхабом, где в июне облаву разогнали! Мы пока рассыплемся, а вы подходите!

Накричал — и ускакал. Тут поднялась суматоха; послали в ущелье за пятой группой, да пока туда добегут, пока там соберутся да выберутся наверх, пройдет часа два. К тому времени и выбираться, может-быть, не нужно будет.

Пришел, волоча ногу и прихрамывая, Раздобара; тянет за повод коня. Вошел в хату, шутит. Вокруг — беготня, а он сказки рассказывает, просит помочь ему разуться. Стащили сапог, а нога в крови: упал с лошади, когда скакал с Тихоном, и расшибся. Вытащил из кармана припасенный бинт, попросил молодку помочь. Она с радостью для такого молодца постараться, на колени опустилась, перевязывает, а он заставляет краснеть ее, шуточки нескромные отпускает, наклоняется низко и ловит ее взгляд.

На нем шуба овчинная, шапка. Рассказывает, как он добыл это. Шубу просто взял у грека, потому что понравилась; шапку проездом у кого-то снял; «Это, говорит, — моя», — а тому надвинул на лоб рваную. Рассказывает о лихих налетах отряда в 7 человек на мелкие гарнизоны и посты белых. Обычно устраивают засаду, а один или двое влетают в хату с поднятым кулаком, в котором зажата бомба без капсюля, или кисет, или камень, и кричат; «Лежи, не дыши, бо разорву бомбой!» — и гарнизонишка или пост сдался. Легко воевать смелым; удача никогда не расстается с ними, даже если впопыхах пустой кулак поднимет, — сперепугу белые не разберутся.

Собрались зеленые, выстроились. Из пятой человек двадцать; шинели у них прожженные, дырявые; сапоги, ботинки рваные; тот ноги завернул в тряпки, другой укрылся овчинкой; шапки собачьи, шапчонки кубанские, фуражки. А местные, их столько же, они еще более жалки: в постолах, пиджачишках, кофточках бабьих; у иного мундир куцый, молью проеденный. Все топчутся, гнутся под ледяным ветром, все жалкие, прибитые. Побрели в припрыжку на четвертый хутор, один за другим, длинной цепочкой.

Пришли вечером, когда паника улеглась; не посмели белые подниматься на Лысые горы, нахозяйничали в Папайке, и ушли. Однако зеленые случаю рады, остались на пару дней у родимых. Почему бы не жить так и пятой? Группа в 7 человек, а всего у них много. Угостили пришедших замечательным кушаньем: наварили целый котел мятой картошки, залитой вытопленным со шкварками свиным салом. В придачу дали ведра два капусты и несколько буханок хлеба. Разместились ребята в двух пустых хатах на соломе, и не то, что дежурят, а прямо-таки господами отдыхают.

Родимые гуляют: они, видно, все время так проводят. Из хаты доносятся поджигающие звуки гармоники, скрипки, топот ног. В хате набито парней, девчат; танцуют, кружатся. Парни опьянели, но не от вина: пить не время; опьянели от веселья и близости девчат.

У Тихона уже не острые глазки, его звонкий, резкий тенорок — разухабистый; он опьянел, кружась вместе со смугленькой, стройной Галей, обнимая ее за упругую талию. Горячий парень Тихон, разбойничья у него натура, готов задарить ее, привезти для нее все, что она закажет, и что взять на коня он сможет. Но одно условие: чтоб ни с кем — ни-ни…

А ей весело, охота покружиться в вихре задорных звуков, в обнимку с молодыми, сильными, лихими парнями. Она украдкой обжигает красавца Раздобару, а он, будто ничего не замечает, сидит за столом, балагурит; лицо залито румянцем, сияет от смеха. Тихон временами пронизывает его колючими черными глазами (не от победы ли сияешь, дружок?), да Раздобару не поймешь: больно ли, грустно ли ему — всегда хохочет, И смех у него задорный, открытый. Раздобара знает себе цену, против него никакая девка не устоит, он не мотается за юбкой, как Тихон; он если поймает, так уж крепко. Знает, как победить сердце ветренницы. Он ее уж прощупал… и она познала огонь его ласк, и потому их неудержимо влечет друг к другу. Теперь же, когда Раздобара — с перевязанной, расшибленной ногой, у нее пробудилась к нему особенная, материнская нежность.

Тихон больше всего боится поверить в свои подозрения; бешенство охватывает его при мысли, что он опоздал, обманулся в надеждах; но таит в себе змеиное: скрытный он, как азиат.

И гостям захотелось повеселиться: не все же им в диких трущобах скрываться да о хлёбове мечтать. Занесли в свою хату гармошку, скрипку, нашлись игроки — и началось свое веселье, хоть без танцев, да не хуже, чем у тех.